Не ходи за мной смерть

– Значит, моя очередь пришла, Фросенька. Стемнеет, пойду в офицерский бардак, – процедила сквозь зубы Даша. Ее большие, словно черные сливы, на отощавшем лице глаза вспыхнули злостью.

– Ратуйтэ, люды! – взвыла восьмидесятилетняя худая и серая как смерть старуха, свекруха Дарьи Журбы. – Даша, доня, ты дуже щира жинка. Ни вздумай це накойтэ, це дуже важкий грих. Боже тэбэ покорае на цем и на иншем свите. Мы уси повмыраем, але душа вична. Я знайла, шо вы, комсомольцы, приклыкаетэ гнив божий. Царя вбылы, церкви порушилы, попов поубывалы. Вы порушилы виру православну. Вы отрымалы покорання божье. Зараз трэба вытерплюваты тай молыться, чекаты пробачення божьего.

Старуха причитала до самого вечера.

– Так я пойду, Фрося, глядишь не зае… – будто не веря, что она это сможет, сказала Даша. Старуха как будто ополоумела. Упав на пол, вцепилась в Дашины колени и зарыдала, причитая:

– Ты божевильна, ты божевильна…

– Ничего, старуха, не горюй, вернется Василек, и ему останется, – бравировала Даша, но это делалось скорее для самой себя, чтоб как-то преодолеть страх перед таким страшным поступком.

Комендант Мефодий сквозь пальцы смотрел на увеселительные мероприятия и частые попойки офицеров. Лучшие сорта вин были в избытке, приносили солдаты из погребов винзавода, у озера. Там стояли немцы, но вина хватало всем. А женщин – укажи пальцем, и любую приконвоируют. Еще издалека Даша услышала музыку, доносившуюся из окон бывшей конторы. Чем ближе она подходила, тем деревяннее становились ноги. У входа часовой – пожилой румын – удивленно посмотрел на Дашу, покачал осуждающе головой, но пропустил. Там, где когда-то проводили собрания, открылся офицерский клуб. Стулья и большой стол для президиума были выброшены, вместо всего этого просторное помещение было меблировано мягкими диванами, небольшими, на две, четыре персоны, столиками с ажурной резьбой на коротких ножках. У самого входа величаво возвышались старинные, из красного дерева серванты, плотно уставленные бутылками. Из бордового бархата, по всей длине помещения, стояли переносные ширмы, и вдоль всего помещения на стенах зеркала, трюмо и в дубовых небольших кадках фикусы и пальмы. Все устроено так, что можно сделать танцевальный зал или с помощью передвижных бархатных ширм устроить интимные кабины. Комендантский денщик выводил на скрипке традиционную румынскую «Мруцу». Пары ритмично двигались по кругу, потом музыка прерывалась, одна пара входила в круг, становилась на расстеленный платок на колени и целовалась. Увидев Дашу, денщик вытаращил блудливые черные глаза. Один из офицеров, до этого смаковавший у стойки румынский ром, отставил бокал и поспешил первым перехватить Дашу. После каждого выпитого бокала и очередного целования на коленях офицеры становились развязнее и наглее. Зашевелились передвижные ширмы. Все больше пар уединились, а скрипка стонала румынские мелодии, да таращил лихорадочные глаза денщик Методия. Когда Дашу ее напарник после очередного бокала и целования толкнул на диван, в зашторенной кабине она ему сказала, что хочет есть. Он сперва ничего не понял, ошалело уставившись пьяными глазами, а потом, когда дошло до него, воскликнул:

– О, кушать? Не можно!

Румын подбирал нужные слова, но кроме «Давай потом кушать» ничего не придумал.

– Сначала есть, понял? – К переносице сошлись черные крылья бровей, и отрезвляюще на офицера сверкнули ее глаза.

– Хараше, я тебе много дам, много, но ты будешь любить всех, всех! – сказал он строго и поднял кверху указательный палец. Потом повел Дашу в маленькую комнатку, где когда-то стучал отчетами старый бухгалтер Трофимыч. Отомкнув два огромных амбарных замка, он открыл массивную дверь. На полках этой кладовой чего только не было: и сыры, и колбасы, и белый хлеб, и масло сливочное. Глядя на это изобилие, Даша почувствовала, как от голода у нее закружилась голова. Перехватив ее взгляд, он пояснил, что все это его, он хозяин, и, тут же взяв в углу небольшой белый мешок, начал в него кидать то, на что Даша смотрела.

– Хватит? – спросил раздраженно.

– Хватит, – ответила Даша.

– Теперь ты будешь делать все, что я сказать. – Не найдя более убедительного слова, он показал большой палец.

– Хорошо. Давай мешок.

Войдя в зал к танцующим и целующимся, он на румынском языке объявил что-то, и только теперь все офицеры, которые вышли из кабин со своими напарницами, и те, которые еще танцевали, изучающе смотрели на Дашу, и она все поняла…

Ее слюняво целовали, щекотали усами, заставляли шевелиться под очередным производителем. Все вокруг стало омерзительно липким. На ее теле уже не осталось ни одной тряпки, а они все лезли и лезли, и каждый пытался сделать ей больнее, и больше, и больше развести этой чавкающей грязи. Когда силы покинули ее, протянулись пять-шесть пар сильных рук и начали шевелить ее по команде попечителя: «Май сус! Май жос!» А тот кобель, что сверху, зажмурив глаза, орал: «Ой шабине Юй шабине!» Нарастала боль ниже живота, она уже была такой, как при родах, а когда она увидела на себе офицера с желтым как хина лицом, где-то под желудком почувствовала невыносимую боль и потеряла сознание. Сколько раз ее отливали водой, Даша не помнила, и то, что с ней делали, тоже не помнила, но каждый раз, когда возвращалось сознание, она плохо видящими глазами – плыли разноцветные круги вокруг – искала белый мешок. Очнувшись в очередной раз, она заметила, что вокруг дивана, на котором она голая лежала, ни одного румына, только испуганные и насмешливые глаза тех, кого под дулами оружия привели сюда утешать господ офицеров.

– Что вытаращили зенки? Или не видали, как воронье на падаль слетается? Найдите мои тряпки и помогите встать! – сказала Даша и рассеяла в их глазах безумное любопытство и животный страх. Когда она на четвереньках выползла из офицерского вертепа, часовой снова покачал головой.

Он, взяв под мышку карабин, помог подняться на ноги. Немного проводив ее, вернулся, а Даша, теряя силы, упорно шла туда, где плакали дети. Был поздний час, но никто не уснул, особенно орали маленькие. Они не понимали того, что война, что надо терпеть. Чтобы выжить, им надо было есть. Нюркину голову с прозрачным бульоном сразу же днем и съели, но голод не утолили, тогда Фрося посмолила Нюркину шкуру и, отварив ее, порезала на мелкие кусочки, получилось что-то типа жвачки, но и она не помогла. Взрослые жевали до тошноты, а малые орали. Вдруг Фрося услышала, как кто-то царапается в дверь. Подойдя, спросила:

– Кто?

Но послышался ответ, похожий на стон. Сердце ее сжалось, она открыла крючок. Дверь распахнулась, и, перешагнув порог непослушными ногами, Даша рухнула на пол, еще больше перепугав орущих детей. Фрося кинулась к ней, пытаясь поднять с пола, но мешал белый мешок, в который намертво вцепилась Даша обеими руками, потеряв сознание. Общими усилиями ее бережно положили на Фросину кровать. Все с любопытством поглядывали на мешок, который все-таки удалось высвободить из Дашиных рук, и он так и остался посередине хаты.

Стоило только Даше прийти в сознание, как за окнами послышались тяжелые шаги.

– Скорее, Фрося, скорее запри двери и тащи сюда мешок, – простонала Даша. – Не успели… – В двери-то увесистым гремел староста Матвеев:

– Именем румынско-немецкого правительства требую немедленно открыть двери, не то перестреляю всех как цуциков.

Фрося растерянно бросила мешок снова на пол и поспешила открыть дверь.

– Где эта лярва? – гаркнул он, войдя в дом вместе с комендантским денщиком.

– Здесь таких нет, – сбросив с себя растерянность смело ответила Фрося. – Поищи их, холуй, в другом месте.

– Молчи, стерва! – И он, на коротеньких ногах подпрыгнув, ткнул кулаком Фросе в лицо. Носом пошла кровь. Она, зажав нос, запрокинула голову, а Матвеев, высыпав содержимое белого мешка, выкрикивал:

– Пять палок копченой колбасы, две головки сыра, пять булок хлеба, три головки сахара, две бутылки шампанского и бутылка рома румынского. Все это было украдено у господ офицеров, проливающих кровь за святой рейх и румынское королевство. Я бы мог на месте, по законам военного времени, расстрелять эту лярву, но знайте, сволочи, мою доброту и подыхайте тихо и молча, – тянул он тенорком голодного поросенка, кидая перечисленные продукты в мешок. Когда они выходили, унося мешок, румын ехидно улыбнулся и погрозил длинным и тонким указательным пальцем. Все двадцать человек, и молодых, и старых, застыли, подавленные этой сценой.

– Ну вот, дорогие мои подопечные, тараканы запечные, по усам текло, а в рот не попало. – И она истерическим хохотом захохотала, переходя в рыдание, размазывая на скуластом лице кровь. Плакали, рыдали, орали в двадцать глоток, а Даша чувствовала, что через мгновение сойдет с ума, но в этот момент бесшумно в оставленную открытой дверь с тяжелыми оклунками вошел Михаил. Каждый, кто его увидел, замолкал, и так постепенно воцарилась тишина.

– Что случилось, тетя Фрося? Кто это вас так разукрасил? – спросил он, сбрасывая с плеч тяжелые оклунки.

Конец ознакомительного фрагмента.