Не измени себе

— Не забивай себе голову. Я виновником себя считаю в твоем несчастье, и я поставлю тебя на ноги. И вооб­ще… Тебе опасно говорить много. Только ешь и молчи.

Женя вздохнула. Она действительно устала. Но поко­рилась и поела еще.

3

Странным сложился распорядок дня у Бориса. В пя­том часу, после окончания смены, он мчался в общежитие к своим кастрюлям и примусу; в шесть был уже в боль­нице у Жени; около восьми — на занятиях по самооборо­не. Женя поправлялась медленно и, что особенно огорча­ло Бориса, как бы неохотно…

Что ее угнетало? О чем тревожилась? Борис уже од­нажды говорил об этом с Головастовым. Ответ пришел сам собой: что ожидает Женю Пухову после выздоровле­ния? Куда она пойдет? К своим? «Да помогите же!» Или она останется с нами?

А Борис с каждым днем все больше и больше привя­зывался к Жене. Любил ли он ее? Пожалуй, да. Но все– таки это была какая-то не та любовь. Чего-то в ней не хватало. Основой ее была жалость. Борису хотелось по­мочь Жене выбраться из ямы, в которую она каким-то образом попала. Но за все это время он ни разу не по­думал о женитьбе. Было бы неправдой сказать, что кра­сота Жени не волновала его; да, он часто ловил себя на том, что любуется ею, ее глазами, широко распахнутыми, огромными, миндалевидными. Но глаза эти были всегда настороже, всех держали на расстоянии, всем не верили.

— Надо на что-то решаться, Виктор Семенович.

— А разве я против? Тоже вот размышляю.

Но на размышления оставалось все меньше времени — Женя выздоравливала. И Борис решился действовать са­мостоятельно. Увидев однажды в больничном саду Ека­терину Михайловну, он подошел к ней и откровенно рас­сказал все, что знал о Жене. К этой женщине он испыты­вал доверие. Остра на язык, грубовата, но доброты ей

не занимать. Во всяком случае, так думалось Борису.

Екатерина Михайловна взволновалась, узнав историю Жени.

— А мы-то гадали: откуда такая жар-птица? А оно вон что… И что ж теперь?

Борис пожал плечами.

Екатерина Михайловна задумалась. Сидели молча, по­грузившись каждый в свои мысли.

— И все-таки к людям ей надо, к нам на фабрику, к примеру. Иначе пропадет девка, — наконец сказала она.

Договорились так: если врач разрешит, она, Екатери­на Михайловна, «напустит» на Женьку своих девчушек.

— Девчушки-то мои самого черта растормошат, не то что эту нелюдимку, — подвела она итог разговору.

После недолгих колебаний они втянули в свои планы лечащего врача — Моисея Ароновича, старого и доброго, прозванного почему-то «задумчивым крокодилом».

— Вот это я и подозревал! — всплеснул морщинисты­ми склеротическими ручками Моисей Аронович. — Вы ду­маете, старый и «задумчивый крокодил» ничего не пони­мает? Очень, скажу я вам, молодые люди, понимает, и нравится мне вами задуманное. Чем скорее приступите к делу, тем лучше будет для девушки.

Долго потом судили и рядили, как поделикатней увлечь Женю их фабричной жизнью, а вышло все и просто и естественно. В воскресенье с охапкой цветов в палату ворвалась Тамара Козырева (сменщица Екатери­ны Михайловны); едва переступив порог, Тамара удив­ленно уставилась на Женю.

— Михайловна! — громко воскликнула она. — Гово­ришь, красивей меня нет в Москве? Перехвалила, милая. Глянь-ка на ту деваху… Ее ж пером не описать! И куда пapни смотрят?

Она решительным шагом подошла к кровати Жени, чмокнула ее в щеку и протянула цветы.

— Во, ураган девка! — восхитилась Екатерина Михайловна, лежавшая теперь рядом с Женей.

Глаза у Жени вспыхнули, щеки заалели. А Тамара, пока в палату входили и рассаживались еще три молоденькие посетительницы, протянула Жене руку.

— Меня Тамарой дразнят. А тебя как?

— Я… меня… Женя я. Евгения Пухова. — Голос Жени едва слышался — так она была обескуражена.

— И фамилия-то расчудесная… Пу-хо-ва… Видал? — властно выставила ладошку навстречу Михайловне, не на шутку встревоженной таким кавалерийским натис­ком. — Не съем, не съем твою соседку. Я, может, добро­вольно хочу уступить ей первенство… по красоте.

— Может, заодно и Сашуню в придачу? — лисонькой вписалась в разговор одна из трех вошедших девушек.

— Не-ет уж, шалишь! Сашуню никому! Мой Са­шенька.

Все засмеялись. А у Екатерины Михайловны даже ли­цо порозовело от удовольствия.

— Крепко вонзился в сердечко мой Саша?

— Ох, не говори, Михайловна. Сохну и чахну на гла­зах,— и Тамара сверху вниз озорно огладила себя.

Смех остановила все та же Тамара:

— Ишь заливаются, с человеком поговорить не да­дут,— oнa села на краешек Жениной постели.— А ты с какой фабрики, Женечка?

Лицо Жени помертвело. Стала отливать кровь и от лица Екатерины Михайловны.

— Не с фабрики я. С улицы, — еле выговорила Женя.

Тамара растерянно захлопала длинными ресницами.

Хотя и знала от Михеевой, кто такая Женя, но такой от­кровенности не ожидала.

— Как с улицы? А где ж ты живешь?

— На улице.

Глаза Жени пылали отчаянием, она была близка к ис­терике.

— Эй, Томка, остановись! — закричала Екатерина Ми­хайловна и даже руку протянула, чтобы оттащить не в меру разошедшуюся девушку.

— Да подожди ты, Михайловна. Человеку, поди, го­ловы преклонить некуда. Может, и ночевать-то негде? А?

— Негде.

В палате стало тихо. Мертвенная эта тишина будто заморозила всех.

— Господи! Да что ж это?! Михайловна? Да я… я… Никуда я не отпущу от себя Женьку. Никуда, слышишь?

И тут произошло совсем нежданное. Тамара вдруг ткнулась в грудь Жени, плечи ее затряслись от рыданий. И Женя, вскрикнув, тоже приникла к плачущей девушке.

Часто-часто заморгала Екатерина Михайловна, не вы­держала, уткнулась лицом в ладони. В голос вдруг зары­дала еще одна из девушек…

Рванув дверь на себя, Борис влетел в палату. Он уже несколько минут стоял около двери в нетерпении и стра­хе. И вот не выдержал. Его не сразу заметили. Женщины всхлипывали, сморкались, горестно качали головами. Ека­терина Михайловна увидела Бориса и стала торопливо смахивать со щек слезы. Она попыталась что-то сказать, но лишь умоляюще махнула на Бориса рукой: «Уйди ты, ради бога!»