Не обращайте вниманья, маэстро

Мы в кухне, замерев, слушали его булькающий смешок.

– А что, братцы, пожалуй, на этот раз Англия не устоит?

– В каком смысле?
– спрашивал Коля-Моцарт.

– Договор заключит без промедления. В прошлый раз сколько тянули? Года четыре?

– С половиной, - уточняладама.

– Уже вся Скандинавия сдалась, Франция не выдержала, не говоря об итальянцах...

– Ну, итальянцы - те что ни попади переводят, - вставляла дама.

– А эти-то долго, англичане, держались. Привередливые! Но с тех пор-то мы выросли! С прошлой книжечкой не сравнишь, романище мирового класса. Ребята в фотоотделе куски почитывали - прямо так хвалят! Если мы тогда на аванс в две тыщи фунтов согласились, так теперь и с четырьмя спешить не будем. И со Штатами поторгуемся! Хотя они и так хорошо отвалили, а можно и больше с них содрать.
– Слышалась искренняя гордость возросшим талантом наблюдаемого и затем - вздох почти горестный.

– Да-а... И почему это я романы не пишу? Все - статеечки, статеечки на злобу дня.

– Кто-то же должен и на злобу,- утешал Коля-Моцарт.- Вы не менее важное делаете.

Мордастый, однако же, на лесть был не падок и коротко перебивал:

– Бельгиец был?

– Час проговорили с четвертью, - ответствовал Коля.
– Мы едва успели кассету сменить.

– Что-нибудь вынес?

– Отчетливо сказать нельзя.

– А какая у нас техника?
– жаловалась дама.
– Одно мучение!..

– Да, и этот черт бельгийский берет так ловко, что и не зафиксируешь. А ведь он-то, я чувствую, и передает. Вот бы кого по-крупному опорочить!

– А Хельсинки?
– спрашивал Коля.
– За письма его ж не выдворишь.

– Что Хельсинки? Его на иконах надо подловить. Большой любитель нашей старины! Кто еще был?

– Из посольства Франции - на машине с флажком.

– Один шофер или кто поважнее?

– Шофер.

– Ну, это он приглашение привозил - на четырнадцатое, день Бастилии. Этот вряд ли чего взял для передачи, французы - они осторожные. Кто еще?

– Ахмадулина приезжала на такси.

– Беллочка?
– оживлялся мордастый. И опять вздыхал печально.
– Да, слабаки эти официалы, только она его и посещает. Луч света в темном царстве. О чем говорили?

– Хозяина не застала, с женой поболтали полчаса. Все насчет приглашения: на дачу в Переделкино, в субботу.

– Ясно. Стихи новые почитаем. И напитки, конечно, будут - умеренно. По уму.

– Сапожки немодные у нее, - вставляла моя дама тоном сожаления, но отчасти и превосходства.
– Наши таких уже сто лет не носят. И шапочка старенькая.

– Так ведь когда у нее Париж-то был! Пять лет назад. Теперь она себя опальной считает. Не считала бы, так и сапожки были б модерные, от Диора.

Черт бы побрал эти деревья, из-за которых не видно стало подъезда! Была Ахмадулина - и я прозевал ее. Я не сбежал вниз, не протянул ей последнюю ее книжку для автографа, не высказал, чту я о ней думаю. А если и правда, что "поэт в России - больше, чем поэт", то, может быть, наше безвременье назовут когда-нибудь временем - ее временем, а нас, выпавших из летосчисления, ее современниками? Но про меня - кто это установит, где будет записано? Мы себе запретили вести дневники, мы искоренили жанр эпистолярный, по телефону лишь договариваемся о встрече, а встретясь, киваем на стены и потолки, все важное - пишем, и эти записочки, сложив гармошкой, сжигаем в пепельницах. Господи, что же от нас останется? А вот что. Я-то Ахмадулину прозевал, а они - даже разговор записали. Те, от кого мы прячемся, увиливаем, петляя, "раскидывая чернуху", неутомимые эти труженики наши, ревнивые следопыты, проделывают за нас же всю необходимую работу, собирают нашу историю - по крохам, по щепоткам, по обрывкам из мусора, по следам на копирке, а то и целыми кипами бумаг - при удачном обыске. Плетя свою паутину, они связывают в узлы разорванные, пунктирные нити наших судеб. Мы что-то могли потерять - у них ничего не потеряется! Все будет упрятано в бронированные сейфы, в глубину подвалов. Я приветствую тебя, диссертант третьего тысячелетия, и прошу у тебя прощения! Когда все это будет разложено по музейным папкам, из которых ты любую сможешь востребовать по простому абонементу, ты мог бы - выбеги я к подъезду!
– услышать наши голоса, а то и увидеть покадровую съемку нашей встречи: вот я подхожу, слегка спотыкаясь на ровном месте, протягиваю книжку (в лупу можно рассмотреть титулы), Белла Ахатовна смотрит удивленно, потом с улыбкой, мы оба в кадре, и она что-то пишет в книжке, которую я стараюсь покрепче держать в руках. И, поскольку возникло бы подозрение, что я через нее предупредил наблюдаемого, ты нашел бы в этой папке все обо мне: мои привычки, мои слабости и пороки, и какой тип женщин я предпочитал, помногу ли пил и нуждался ли опохмелиться, ну и мои, ясное дело, умонастроения. И ты б тогда составил полную картину, что же собою представлял я, не пошевеливший пальцем, чтоб приблизить то время, когда нам дадут прочесть нашу собственную историю.

– Даю оперативку, - прерывал мои размышления мордастый.
– Вечером у хозяина слет ожидается. Надо полагать - с водочкой.

– Три пол-литры куплено "Старомосковской", - подтверждал Коля-Моцарт. Валера фиксировал в магазине.

– Будет кое-кто из диссидентуры, - мордастый называл имена, которые можно услышать по радио, то есть когда-то было можно, покуда эти поляки не вынудили наших глушить "вражеские голоса".
– Привезут, конечно, "документы" на подпись... Ну, это не наша забота. А вот проследить насчет рукописей. Есть сообщение, что двое молодых собираются прийти, из "Союза независимых", или как они там себя называют? Что-нибудь почитают, наверно, вслух, а если толстое - то оставят.

– Так чего с этим делать?
– спрашивал Коля.

– Фиксировать, больше ничего. Пока никаких указаний не было. Наш объект - хозяин. И - каналы, каналы!

Уходя, мордастый взглядывал мельком на мою "золотую полочку", где уже, как вы понимаете, никаких "Зияющих высот" не стояло, зияла пустота.

– Сынок ваш взрослеет, - как-то сказал он на прощанье папе, желая доставить приятное.
– И в целом мы вами довольны.

– А мы вами - нет, - отвечал папа - впрочем, когда дверь за мордастым закрылась.

С моими стариками определенно что-то происходило. Они все больше мрачнели. Папа охладел заметно к своей коллекции, забывал протирать ее тряпочкой по утрам, рассматривать и переставлять часы с места на место, даже заводить забывал - и вскоре иные вовсе умолкли, дзинькали и блямкали только те, что с недельным заводом; он все реже шикал на маму, а мама все меньше стеснялась нашей пониженной звукоизоляции.

– Ты знаешь, Матвей, что я решила?
– спрашивала она посреди тишины.

– Что ты решила?

– Нам надо купить цейссовский артиллерийский бинокль. Я видела в магазине - за девяносто шесть рублей.

– Зачем? У нас есть бинокль.

– Театральный? Это дерьмо. Артиллерийский дает восьмикратное увеличение.

– Аня, зачем нам с тобой восьмикратное увеличение?

– Ты не понимаешь? Я хочу во всем участвовать.

Это слово - "участвовать" - она теперь часто произносила, к месту или не к месту. Звала ли ее соседка занять очередь за сардельками - она отвечала: "Нет, я, пожалуй, сегодня не буду участвовать"; собирались ли подписи на выселение буйного алкоголика, художника К., в молодости сталинского лауреата, - "Я подумаю, надо ли мне участвовать"; складывались ли по трешке на ремонт и покраску скамеек - "Считайте, что я участвую".

– В чем ты хочешь участвовать?
– спрашивал папа унылым голосом.

– Во всем! Я потратила свою молодость на субботники и воскресники, увлекалась поэзией бесплатного труда, но, оказывается, есть такое бесплатное удовольствие - не считая, конечно, стоимости бинокля, - заглядывать в чужие квартиры, в чужие окна... я не знаю, в замочные скважины. Я чувствую, как я от этого молодею!

– Аня, я прошу тебя - тише.

– Почему - тише? Я хочу - громче! Я хочу слышать, что делается в чужих постелях, о чем говорят любовники в антрактах или муж с женой. Ты не видел объявлений - где-нибудь можно купить по сходной цене подслушивающую аппаратуру? Я понимаю, в государственных магазинах нам не продадут, но где-нибудь подпольно, я тебя уверяю, ее делают - и не хуже, чем у японцев. Но начнем с артиллерийского бинокля, потом ты втянешься, тебя будет не оторвать. Недаром весь мир на этом помешался, теперь же самое модное занятие - подслушивать и подглядывать.

Папа вставал и, согбенный, шаркая шлепанцами, уходил на кухню. Мама, подняв голову, как пойнтер на охотничьей стойке, глядя своими черными, расширившимися глазами в окно, слушала, как он там чиркает спичкой, ставит чайник на газ, открывает банку растворимого кофе.

– Пол-ложечки!
– кричала она, не выдержав.
– И добавь, пожалуйста, молока. Без молока я не позволю!

– Я не понимаю!
– взрывался папа.
– Кому из нас было плохо с сердцем?

Мама переводила взгляд на меня - он был теперь вопрошающим, сострадательным и вместе неуловимо разочарованным, - кусала губы, отчего горестно искажалось ее красивое, иконописное лицо, и отвечала едва слышно: