Не от мира сего-3

Зараза вежливо отошла к какому-то кусту и принялась его ощипывать самым великосветским образом: сохраняя практически полную неподвижность, шевеля исключительно своими губами. Ей на шею только аристократической манишки не хватало.

Биарм, подавая пример, расположился возле Садко, подложив под себя дорожную сумку. Илейко тоже не позволил себя долго упрашивать. Один лишь Мишка отчего-то чувствовал себя не то взволнованным, не то подавленным: чужое здесь все, непонятное. Погладил по шее лошадь, но та встряхнула головой, не отрываясь от своих листочков: не мешайте, гражданин хороший.

Последняя встреча с Садком едва не закончилась для лешего печально. Угораздило его на зиму в город податься, да не в простой город, а в Новгород. Не сам, конечно, подался, любовь повлекла. Лешие очень охочи до женского роду-племени. Даже головы теряют.

Дама, потерявшая всю радость жизни, неожиданно ее обрела в виде чрезвычайно галантного и обходительного мужчины, как-то в лесу во время грибного сезона подсевшего возле нее на пенечке. Грибов было много, корзина полнилась, глаз всегда находил нового «красавца» с коричневой шляпкой и белой ножкой. Уже и нести стало невмоготу, а бросить — никак. Присела женщина, уголком платочка слезы вытирает, да горе свое лесу поет.

Так и познакомились с Михаилом, тот корзину помог до дома донести, а потом пришел в гости, а потом еще и еще раз. А потом пришла зима, и он остался у женщины. Вместе с Михаилом неожиданно пришел достаток: все-то у него получалось, а игра в карты — лучше всего. Много начал выигрывать загадочный постоялец, деньги в дом приносит, подарки разные. Но не может счастье длиться бесконечно: оно либо в жизнь достойную воплощается, либо лихом оборачивается.

Как-то раз после святок пришел к ним в дом Садко — богатый гость, весь запыхался, пот со лба течет. Меня, говорит, Омельфа Тимофеевна послала: беда к вам идет. Стал постояльца искать, а тот как раз печки протапливает — морозно на улице.

— Ты, что же такое делаешь? — спросил Садко.

— А то не видишь, — ухмыльнулся Мишка. — Змея запускаю.

— Эх, дурья башка! — сказал музыкант. — Видишь ли ты, куда змей твой поворачивает?

Мишка позеленел, так, вероятно, бледность у леших проявляется. Совсем он от вольготной жизни голову потерял, забыл, что нельзя Хийси печки топить. Дым из труб обычных людей всегда по ветру стелется, а если к огню лесовик руку приложил, то он против ветра идет. Обязательно найдется человек, который на картину такую внимание свое обратит. Заинтересуется, озаботится и всенепременно доищется до расслабленного в тепле лешего. Что потом случится — одному Хийси известно, да и то, в общих чертах. Почему-то очень обижаются на него те, кто в леса ходить по какой-то причине не могут: стражники, судьи, государевы люди и им подобные.

Леший, может быть, еще и удерет живым, но его хозяева — простой руганью не отделаются. Острог, пытки, прорубь. Исключений практически не случается. Тем более, когда за дело берутся слэйвины. А к Мишке должен были прийти именно их отряд «по наблюдению за порядком». Буслаева случайно прознала, а узнав — Садка отправила.

Выход нашелся: Мишка, опечалившись, простился с хозяйкой, та, закручинившись еще больше, простилась с лешим. Хийси задами убежал в лес, чтоб где-то в брошенной медвежьей берлоге до весны залечь-отлежаться, а Садко в печи дверцы открыл и с умным видом принялся меха в топку раздувать.

— Ты чего это делаешь? — спросил подоспевший главарь отряда.

— Музыкальный эксперимент, — ответил лив и снова дунул: дым вылетел из печки и принялся всем есть глаза.

Стражники этому делу не обрадовались. Над собой любое насилие со стороны третьих лиц они терпеть не могли, они защищались всякими придуманными нормативными актами, лихо изогнутыми слэйвинами в судейском городке. Разве что были терпимы к начальственному поеданию мозгов. Но у большинства из них мозги заменились клейстером для склеивания деревьев разных пород: ливанский кедр, положим, с верблюжьей колючкой, или чученскую акацию с вековой елью. Поэтому слово «эксперимент» для них было ругательным, они и думать забыли про дым из трубы не в ту сторону, набычились, налили свои свиные глазки кровью и подняли руки, вооруженные плетками-семихвостками. Ну, сейчас, изобьем и хозяйку, и придурка этого в воспитательных целях до полусмерти.

— Да вы что — совсем страх потеряли? — закричал на слэйвинов Садко, удивляясь и одновременно свирепея.

— Ой, только не надо усугублять, — выругались стражники. — Мы русами учены, нас законы от насилия укрывают.

— А это мы сейчас проверим, — ответил музыкант и схватил коромысло. — Бывает у меня такая вещь, которую я на ваши законы ложу. Сейчас проверим, что лучше работает.

— Э, — сказали стражники. — Да это же богатый гость Садко. Вот бы его прищучить!

— Себе дороже, — заметили им другие стражники. — Ну их в пень, пошли, ребята, найдем себе занятий поинтересней, нежели с каким-то ливонским сумасшедшим отношения выяснять.

А про дым-то и думать уже забыли. Тупоголовые стражники, для которых два закона: они сами и еще власть денег — потащили за собой прочь самых тупоголовых стражников, тех, которые еще не совсем освоили главенство второго закона.

Ну а Мишка, перебедовав зиму, к женщине новгородской больше не вернулся. Чего ей жизнь портить? Средств к существованию он оставил предостаточно, на пару-тройку лет хватит. Ну а любовь — так лешим она, оказывается, противопоказана.

— Мишка! Леший тебя побери, чего там мнешься, как голый у бани? — спросил его Садко.

— Уж чья бы корова мычала, — пробурчал Хийси. — Не нравится мне здесь. Очень не нравится.

— А кому здесь нравится? — хором ответили трое человек и, кажется, даже Зараза — она на вопрос лешего тоже повернула голову и изобразила ртом какое-то движение.

Мишка, кряхтя, опустился на землю и проворчал:

— Просто так кружком сидеть — какая радость? Костерок, что ли запалить — и то веселее будет. Горячего вскипятить, либо просто так помедитировать. А?

Он вопросительно посмотрел на Пермю, тот в ответ пожал плечами и кивнул почему-то на Илейку. К Садку никто не обратился, и это его несколько задело.

— Сейчас, — сказал он, поднося пальцы ко рту. — Организуем посиделки.

Музыкант оглушительно (кто сказал, что стошнил?) свистнул, а потом удивленно посмотрел на людей. Откуда-то прилетел ответный свист, какой-то переливчатый, но недолгий.

— Вот и пропала вся конспирация, — протянул Садко. — Сам накликал. Эх, Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Что печки разжигать, что под руку говорить.

— А я — что? — растерялся Хийси. — Я — ничего.

— Что он высвистел-то? — спросил Пермя, пытаясь подавить в себе рвущийся наружу смех. — Сам же говорил: они так разговаривают.

— Ну, они этому делу с младых ногтей, — обескураженно вздохнул Садко. — Я научиться не смог. Так, кое-что коротенькое запомнил. Если перевести, то он переспросил меня: чего надо?

— Кто — он? — тоже нисколько не переживая, поинтересовался Илейко.