Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело
Шрифт:
– Иногда ты уж слишком вживаешься в образ.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные… А бывает сон цельный, какой–то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ…
Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что–то объясняю… Скажу приятное ангелу – он меня тянет; скажу приятное черту – он волокет. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй черненький.
И все–таки черт перетянул. Захихикал,
Вот какой я храбрый – во сне.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: «Пощадите!» Не–е–ет, я тоже приемчики знаю…
Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр–камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать… Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр–камень, сбрось ворога наземь…
С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: «Доченька, согрей воды, я сегодня умру». И стала учить, как мне с детьми без нее существовать. Под утро она умерла…
После похорон глянула я на ребятишек, на троих, все мал мала меньше. Вышла в темный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову – стоит передо мной мать: «Не плачь, доченька. Все обойдется. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет». Хочу я сказать, а ее уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.
Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре – стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.
Уважаемая гражданка Судьбинина! Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.
Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.
– Аделаида Сергеевна, я к вам…
– Да, милочка, – не удивилась Калязина: ее знали в лицо, с ней заговаривали, у нее просили автографы.
– Я от Германа Борисовича Пинского.
Калязина глянула на нее иным, ожившим взглядом:
– Пройдемся, милочка…
Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.
– Герман Борисович мне звонил. Как вас звать?
– Вера Акимова.
Изящная птичка. Костюм хороший, импортный, но сидит слегка мешковато: обтягивает то, что не нужно, и не выделяет то, что желательно.
– Итак, Вера Акимова, зайдем в мороженицу?
Девушка с готовностью кивнула: не задумалась, не усомнилась, не ломалась. Выучена подчиняться. Впрочем, на первых порах все хвостиком виляют.
В кафе «Пингвин», как всегда, было полно молодежи, но им подвернулся удачный столик с тремя стульями. Лишний стул Калязина накрыла своей широкополой шляпой.
– Милочка, что–нибудь выпьем?
Вера неопределенно улыбнулась, показывая, что она на все согласна.
Калязина подняла руку, и официантка, которую было не дозваться, пошла к ним, влекомая силой этой руки. Аделаида Сергеевна заказала мороженое, ликер, шампанское и сигареты.– Ну что ж, давай, милочка, знакомиться…
Вера опять неопределенно улыбнулась, выразив ту же готовность. Похожа на белочку, ждущую орешка. Да она не так уж и молода – лет тридцать.
– Себя я не представляю…
– Вас все знают, – кивнула Вера.
– Сколько тебе лет?
– Тридцать два.
– А выглядишь на двадцать пять.
– Слежу за собой, не ем…
Это видно. Лицо сухощавое и чистое. Симпатичный носик. Карие глаза. Вожделенные губы. Держится в рамках – сразу заметно. Кожа как отполирована. Носик как выструган. Губки–то вожделенные, но себя не выдают, подзасушены. В глазах далеконько запрятана угрюмость зверька, знакомого с опасностью.
– Массаж, йога, аутотренинг?
– Не–ет, я по мелочам. Утром небольшая зарядка, кожу лица парю над кострюлей, сплю без подушки…
– Зачем без подушки?
– Чтобы шея стала длиннее.
– А я вот сплю на двух подушках, – сказала Калязина вроде бы по секрету. – И знаешь почему? Чтобы шея была короче.
– Зачем… короче? – отважилась Вера на вопрос.
– Чтобы не высовываться.
Может быть, она решилась бы и на второй вопрос, но принесли мороженое.
Бокал шампанского Калязина поставила перед ней, а себе придвинула маленький графинчик, похожий на колбу с каким–то сиреневым ликером. Налив его в незаметную рюмку, Аделаида Сергеевна пригубила одновременно с вопросом:
– Ну и что ты из себя представляешь?
Вера тоже хотела отпить, но вопрос отбросил ее от бокала.
– Я? Простой человек…
Из кармана жакета Калязина достала неожиданно крупный блокнот с пришпиленной к нему японской авторучкой. Отодвинув рюмку, она не спеша записала: «Когда мне кто–нибудь говорит, что он человек простой, то я знаю жди сложностей».
– Расскажи о себе, – велела Калязина, берясь за графин, потому что пригубленная рюмка оказалась пустой.
Помада, видимо, польская, но наложена чрезмерно, без вкуса. Веки подсинила, а ей бы пошли зеленоватые, к осветленным волосам.
– Кончила педагогический институт, преподавала в школе биологию. Неспособная я, что ли, к этому делу… Плохо шло. А потом неприятность. Попросила я одного лоботряса выйти вон. Он собрал портфель и, проходя мимо открытого окна, выпрыгнул в него. Третий этаж. Его увезли в больницу, а меня чуть не судили.
– Это они могут, – вставила Калязина меж рюмками.
– Ну, я уволилась. А потом работала у Германа Борисовича машинисткой.
– И чего ушла?
– Заработок небольшой, работа нудная…
В ушах золотые тяжелые серьги–бомбошки. Дорого, но безвкусно. На пальце толстенное кольцо дутого золота. На другом пальце грубый перстень, но камень натуральный. Вкуса бы ей, вкуса.
– Извини, милочка, но одета ты не на зарплату машинистки.
Вера краснела медленно, натужно, словно поднимала незримую тяжесть. Калязина ждала, не пытаясь ни помочь ей новым вопросом, ни смягчить брошенных слов.
– Я была замужем. Остатки прежней роскоши…
Под ее растерянным взглядом Калязина открыла блокнот и красиво вывела на скользкой бумаге: «Самая в ней навязчивая черта – скромность».