Не поле перейти

Здравствуй, сын ты мой родной,

Здравствуй, мальчик дорогой!

Добрый день, добрый час.

Что ты делаешь сейчас?

Ты, наверно, моя крошка,

Папу ждешь, глядя в окошко,

Ну, а папа для сынишки

Написал это письмишко.

Ну, так вот, дела бросай

И письмо мое читай.

Не забыл ли ты, мой сыник,

Ты ж сегодня именинник.

Вот еще чуть подрастешь,

В школу ты ходить начнешь,

Много ты поймешь, Эйночек:

Почему растет цветочек,

Где какие города

И куда бежит вода,

Как устроена машины,

И зачем у них пружины,

Почему летают птицы,

А кроты живут в землице.

Будешь хорошо учиться,

Только надо не лениться,

А когда пройдут года,

Взрослым станешь ты тогда,

Я уж буду совсем стареньким.

Купишь мне на зиму валенки.

А пока что, моя лапка,

Будь здоров, целую. Папка,

Ты поверь мне, все равно

Я не брошу, я найду тебя, Эйно,

Перечитав стихи, солдат улыбнулся, тяжело вздохнул, сложил треугольником и написал адрес: "Моему сыну Эйно", достал свой вещевой мешок и спрятал на самое дно.

И снова шел Иван по дорогам войны, по чужой зет тле, и стояло перед ним видение: лицо отца, каким оно было в ту страшную зимнюю ночь, и вся в соломе голова Фомы. И стояло перед ним это видение, когда появилась на груди медаль "За оборону Ленинграда", и медаль "За освобождение Варшавы", и медаль "За взятие Берлина".

...Остановил свою машину Иван возле поверженного рейхстага, зубилом вырубил на нем свое имя и отправился в обратный путь.

Демобилизовался Иван Сергеевич Александров в январе 1946 года. Приехал в Ленинград, обосновался здесь и начал искать сына. И нашел. Через семнадцать лет.

1961 год

ЧУЖИЕ ЛЮДИ

Командир отделения Шмаков сказал:

– К деревне подойдем со стороны леса. Там он нас не достанет. Только одна полянка под огнем. Перебегать будем по одному: я - первым, Григорий Бродягпн - последним.

Шмаков бежал зигзагами, время от времени припадая к земле, пока не достиг опушки на противоположной стороне.

– Ну, пошел!
– дружески хлопнул Гриша по плечу очередного бойца, и тот ринулся на поляну, точно десантник с самолета.

Один за другим солдаты проносились сквозь огонь.

Настал черед Гриши. Он бежал к заранее облюбованной толстой осине. Оттуда до опушки рукой подать.

В двух метрах от осины его ударили ломом по голове.

Такое было у него ощущение, когда он падал.

Очнулся Гриша в полной тишине. Никто не стрелял. Будто сквозь сон, услышал чей-то крик из лесу:

– Куда несешь, здесь раненые! Убитых давай в одно место, где лежит Бродягин!

Пошевелиться Гриша боялся. Он закричал. Но это ему показалось, будто он закричал. Просто что-то забулькало в горле.

...Сержант Шмаков перевязал ему рану, спросил:

– Можешь двигаться сам?

– Могу.

Вместе с двумя ранеными пошли через лес в тыл.

Была пурга. Они заблудились. Они шли не туда, куда надо, и понимали это. Но куда надо, определить не могли. С трех сторон были немцы. А где сторона без немцев, они не знали. Раненые сели в глубокий снег, и ветер начал заметать их следы. Они понимали, что теперь уже не сделают и одного шага. Бинты на голове Григория отвердели, потому что кровь, пропитавшая их, замерзла. Клонило ко сну. Страх перед этим сном взбадривал их. И все-таки они задремали. Это еще не был крепкий сон, иначе бы им не услышать, как сквозь кусты пробирался человек. Подняться не было сил, но они все же достали из карманов свои гранаты.

Оказалось, это какой-то солдат, посланный с пакетом в тыл. Он заставил их идти. Гриша двигался с полузакрытыми глазами и думал: все это так, как ему сейчас мерешится, или здесь что-то другое?

...Операцию ему сделали в Серпухове. Большой осколок, вынутый из головы, Грише не дали на память, и это было плохое предзнаменование. Значит, не верили, что он выживет. Так он подумал.

Григория отправили в глубокий тыл и боролись за его жизнь восемь месяцев. Он выжил. Центральная нервная система оказалась пораженной, но никто еше не знал, что пройдет немного времени, и он не сможет управлять своим телом, не сможет пошевелить ногой или приподнять голову. Отстоять удалось только руки.

Но пока он свободно передвигался, и срок пребывания в госпитале окончился.

С трудом узнал адрес семьи. Она находилась в Буграх близ Кривощекова, в двадцати километрах от Новосибирска. Вместе с сопровождавшей его медсестрой сели в поезд и после трех суток езды еще целый день искали эти проклятые Бугры, пока не узнали, что такого населенного пункта не существует. Оказалось, Буграми называли землянки, где временно размещались эвакуированные, и землянок этих тьма-тьмущая.

Решили вернуться в Кривощеково и разузнать все поточнее. Но это была пустая затея, потому что лдти Гриша уже не мог. Он уселся под деревом, будто для того, чтобы покурить. Он доставал из кармана махорочные крошки и думал, как бы ему избавиться от этой сестры, которая совсем замучилась и неизвестно, за какие такие его заслуги таскается с ним, хотя положено ей было ехать только до Новосибирска, и он уже десять раз говорил ей, пусть отправляется домой.

И когда он так думал, проходившая мимоk женщина посмотрела на его костыли и спросила, куда он держит путь. Выслушав, велела не уходить до ее возвращения. Вскоре она появилась на подводе со свертком еды.

– Покушайте, - сказала она, - и езжайте. Подвода будет в вашем распоряжении.
– С этими словами ока попрощалась и ушла.

– Это кто же такая?
– спросила медсестра.

– Хорошая женщина, - ответил старый вознкца.
– Заврайсобесом товарищ Бондаренко.

Часа через два он уже сидел в кругу своей семьи в маленькой землянке. Здесь жили отец с матерью, два брата и две сестры. Старший, Федор, находился где-то на Тамбовщине, Антон - в армии.

В первую ночь Гриша не мог заснуть: заедали блохи, нечем было дышать. Утром написал заявление и поковылял в жилотдел. Людей там была уйма, но человека на костылях пропустили вперед.

Никто не мог поверить, что Грише так скоро дадут комнату, пока он не принес ордер. Теперь это уже было совсем другое дело. Вся семья работала на оборону.

Работали день и ночь, жили голодно и дружно. А когда райсобес выделил большой участок под картошку, совсем райское житье пошло.

Вскоре вышла замуж и уехала куда-то Дарья. Потом навалились напасти. Неожиданно умерла Мария, а меньше чем через полгода надорвался отец. Не успели схоронить его, как менингит забрал Арефия и утонул в Оби Александр. Даже тела его не нашли. Остался Гриша вдвоем с матерью. Он уже не вставал с постели.

За год спустили на рынке многие вещи. По вечерам мать подавала ему балалайку, и он играл грустные мелодии, тихонько напевая. Играл задушевно.

Об их трудной жизни Гриша написал брату Антону.

Кончалось письмо так: "Свои вещи мы продали. Если ты не против, мать продаст один твой костюм, тот, что похуже. Жив будешь, купим после войны другой".

Ответ пришел скоро. "Что касается костюма, - писал Антон, - то моими вещами не командуй. Из-за этого костюма ты мне смерти желаешь. А ослушаетесь, приду с фронта, пеняйте на себя".