Не просто рассказы

Мочи не было как приперло. Афанасий Иванович поднатужился и, крякнув, закинул одну ногу на другую. Потом крепко сжал ягодицы, выпрямил спину и приготовился стерпеть. Ему хотелось заорать: «Стой!» Но он уже не мог. А вместо того сжался до онемения, так, что наглухо передавил себе дыхание.

«Штаны-то ведь не за копейку куплены» — откуда-то вперилась дурная мысль. Афанасий Иванович терпел, потел как водокачка, успокаивая себя: «Теперь точно не помру». И ликовал в душе. Кроме пьяной и слегка помятой души, места в нем не осталось ни капли. Все остальное нутро станового переполнило жуткое давление.

Афанасий Иванович так и не успел выбрать окончательно, что ему сделать: дотерпеть, порадоваться, или обделаться со свистом прямо тут, в пролетке, за спиной рыжего извозчика. Ясно было одно — может выйти конфуз.

А колеса тем временем соскочили с брусчатки и мягко покатили по переулку.

Это помогло Афанасию Ивановичу терпеть. С лица его продолжал течь пот, руки, крепко-накрепко сжав платок, сиротливо притулились к животу. «До фельдшера не дотянуть. Да и на кой чёрт!» — отчаялся он, пустил вдруг протяжного, звонкого «голубка» и неловко засипел:

— Туда сверни. За угол!

При этом уронил платок, махнув неловко. Рыжий, видать, о чем-то догадался. Да и не мудрено, — запах перегара у него за спиной стыдливо отступал прочь. Он торопливо дернул вожжу, и коляска кинулась за лошадью в поворот.

Тут проулок склонялся к реке, а справа потянулся косой забор, заросший бурьяном.

— Туда! — прошептал становой.

Рыжий, стараясь не зацепить колесом трухлявый столб, вскрикнул:

— Куда-с-с, лешая? Пошла! — и вежливо справился: — Не к речке ли, Афанасиваныч?

— Ну.

Дрожки поравнялись с кудлатой ивой за огородом и пассажир, не разнимая пухлых коленок, велел остановиться. Ему пришлось выдохнуть со всей мочи, чтобы повернуться на бок. Рыжий, бросив вожжи на колени, участливо наблюдал.

И вот тут Афанасий Иванович совершил ошибку.

Терпя напряжение и злясь на извозчика, он, вместо того, чтобы вылезать медленно, в сердцах скользнул задницей по краю сиденья и прыгнул на обе ноги. Как только подошвы сапог коснулись твердой земли, организм Афанасия Ивановича встрепенулся, словно бойкий воробей, и… разом опустел. С одобрительным, протяжным звуком.

Пока извозчик слушал мелодию, его лицо непроизвольно вытягивалось, а рот открывался. По окончании концерта, свидетель мигом захлопнул челюсть, с восторгом глядя в нижнюю половину страдальца.

А тот невольно уже смотрел куда-то вдаль, не в силах скрыть святую тень умиления. Конфуз, как ни крути, а случился. Что уж теперь-то.

Всё испортил рыжий, ляпнув:

— С облегчением, вас, Афанасий Иваныч!

Тот мигом потерял ореол нежного сияния на лице и нервно гаркнул:

— Пошёл ты!

Покуда рыжий соображал, как быть, Афанасий Иванович, явственно ощущая неудобный груз в плисовых шароварах, потрусил мелким аллюром сквозь кусты к речке. А в толстощекой голове его забрякали мелкие радости: «Ладно порты надел с подвязками… может хоть в сапоги не… не за копейку же…»

Рыжий привстал на козлах, провожая взглядом лысину станового. Трепет листвы затих вместе с шагами, а скоро воздух порвал истошный свист соловья. Извозчик сел, тоскливо усмехнулся и стал ждать.

«Гривенный-то хорошо бы получить за хлопоты» — задумчиво бормотал он полчаса спустя. Неприглядная мысль, что пассажир уж не вернётся сегодня и денежка его плакала, приходила неохотно. Тем временем вечерело, прохлада от реки поднималась в улицу и надеяться, по всему, стало бесполезно.

Извозчик поджал нижнюю губу, хмыкнул в сердцах и оглядел сидение коляски. На полу валялся скомканный батистовый платок. Рыжий перегнулся, поднял его.

«Эх, Афанасий Иваныч, Афанасий Иваныч. А ещё в чинах, — вдруг, ни с того, ни с сего, повеселел он. — Вот тебе.

Рыжий смачно плюнул в платок, свернул его и выбросил.

Потом, с довольной усмешкой, стал разворачивать лошадь, покрикивая:

«Пошла-а! Пошла-с-с!»

ГЕНИЙ

Если гением называют человека очень особенного в чем-то, то это может быть что угодно: наука, литература, музыка, вышивание крестиком или художественный свист. Столь однозначные утверждения свойственны юности, поскольку вместе с ней рождаются и умирают.

Тот гений, о котором я вспомнинаю, как и всякий, наверное, приличный гений, жил в конце семидесятых, был до безобразия худым студентом, носил длинный кожаный плащ, пил портвейн и редко стриг ногти.

В нашей тесной общаговской комнатенке, рассчитанной на троих, парень пристроился четвертым. Его матрас валялся на полу и загораживал проход целый месяц. Но мы были рады — приятель умел играть на гитаре. К тому же знал наизусть битлов и каждое утро нового дня начинал с плавного перебора:

«Yesterday love was such an easy game to play.

Now I need a place to hide away.

Oh, I believe in yesterday…»

Это завораживало. Пел он потрясающе. Тихим, почти прозрачным голосом. Как будто умел вынуть душу из любого, положить перед собой и нежно гладить. Такое случилось у него явно от бога, или, как нам, атеистам, приказано было думать в те времена, от природы. Источник таланта сути дела не менял.

Но это я про талант. А на самом деле парень был гениален. И вот в чем. Он заваривал кофе «по-пражски». Как удавалось раздобыть сам кофе — отдельная история, но заварить… В этом скрывался особый, непревзойденный шик. Именно таким искусством гитарист владел до безумия великолепно. Восторг вызывало то, как он это делал.

Под матрасом у него хранилась фарфоровая кружка ярко-красного цвета. Точнее, она была алая. Причем изнутри и снаружи. По вечерам мы собирались всей компанией и ждали представления. Парень извлекал посуду, насыпал в нее пару-тройку щепоток молотого кофе; ронял туда осторожно, как в химическую реторту, несколько капель воды и начинал колдовать. Мы глаз не могли отвести от его махинаций. Кофейный кудесник усаживался за стол и растирал порошок. Медленно и настойчиво водя по дну алюминиевой ложкой.

Под этот неспешный шорох можно было усыплять цирковых слонов и охранников овощных баз, контролеров на проходной и преподавателей за кафедрой. Кого угодно. Он длился бесконечно. Музыкант тер, тер и тер… ускорялся, медлил, снова растирал быстрее и так, пока не доводил пенную смесь до абсолютно белого цвета. Его упорство не с чем было сравнить. И повторить никто не решался. Это пахло волшебством, исключительным авторским исполнением.

Потом наступал триумф. Кружка наполнялась кипятком и удивительная, плотная белая пена всплывала на самый верх. Вуаля! Это и был кофе «по-пражски». Как индейцы трубку мира, мы пускали кружку по кругу, макали губы в пену, глотали горячую смесь и наслаждались.