Не-Русь

Лазарь подарок обхватил как ребёнка. К груди прижал, на глазах слёзы:

— Княже! Андрей Юрьевич! Да я…! Да за тебя…! Клянусь! Это ж такая честь…! Это ж…! Живота не пожалею! Хоть — где…! Хоть когда…! Всей душой…!

Володша влез на коня весь красный. Сам дурак: послушал бы Сигурда — себе верного человека приобрёл. А так… клинка пожадничал? Это-то люди и скажут. Лопухнулся и сам уже понял — винить некого.

Он бы так и погнал вскачь прочь! От места где стыдно. Но пока Андрей не сдвинется — терпи. Боголюбский внимательно осмотрел лагерь, велел одному из гридней спешиться — отдать коня Чарджи. Пригласил инала к дастархану:

— Ваши в наших местах — нечасты. Посидим-потолкуем-послушаем. Как оно там, где чего творится…

Увидев Мару аж завис:

— Эт… это у тебя что?

— Марана. Лекарка наша.

— Кто?! М-Марана?! Лекарка?!

— Ага. Из самых лучших.

Андрей удивлённо оглядел толпу моих людей, вдруг прищурился:

— Эй, ты, а ну выдь сюда. Та-ак… А почему у тебя, боярич, девки в хоругви? Да ещё в таком непотребном виде — в мужеской одежде?

— Так Марана ж — баба. А это прислужницы её.

Любава, прятавшаяся до того за спинами бойцов, была вынуждена выйти вперёд и поклониться. От резкого движения свёрнутая под косынку коса её развернулась во всю длину. Она была чрезвычайно смущена всеобщим разглядыванием. Пришлось успокаивающе ей улыбнуться и отвлечь «высокоблагородное» внимание на себя:

— Любава, служанка моя. Добрая душа. От её голоса страждущие души смятенные — успокаиваются, и боли телесные — утишиваются.

— Я ж велел! Никакого бабья в хоругвях не держать! Гнать метлой поганой!

Князь Володша… экий же… межеумок. Пытается своё смущение и неловкость исправить дурным наездом на меня. Меня — любимого, прогрессивного и… и лютого. Ну ведь понятно же, что твоя… «обкорзнённость» на меня не действует. Уважения не вызывает, подчинённости не обеспечивают. Ты уж… или — руби, или — терпи. А ты разговаривать вздумал.

— Велел. Было дело. Ну так отвелей. Из твоего-то шатра бабы каждую ночь шастают…

Вся княжеватая компания уставилась на Володшу:

— Что, вот так прям — каждую ночь?!… А сколько их? И чего он с ними делает? — В ладушки играет… А ты спрашивал — чего тверские так долго тянутся? Всю-то ночь е…лом махавши — днём веслом не наработаешь… — Да и седни его гридни… вяловато. Я от нурманов большего ждал… — Так они что? Все — одну?!… - И вот так всегда — из-за одной какой-нибудь… Потому и черемисов упустили — не спавши, глаз не продравши…

Андрей помалкивал, а Володша закипал всё круче. Пора осаживать. И выводить своих из-под грядущих… «негораздов». А как? — А как обычно — обращая внимание на мелочи:

— Княже, девки идут со смоленской хоругвью. Не с тверской. Или ты себя почитаешь на Святой Руси — самым главным? Твой слово мне, смоленскому боярскому сыну — не указ.

А теперь посмотрим Боголюбского:

— Государь, прошу принять под свою высокую руку охотную хоругвь смоленского боярина Акима Рябины под командой отпрыска его — Ивана. Меня, то есть. Клянусь служить тебе в этом походе честно и храбро, приказы твои исполнять, о чести твоей и Святой Руси — радеть.

Это — про моих смоленских. Теперь про моих тверских. А то загонят их в «пристебаи».

— Дозволь принять под стяг свой, на время похода, людей добрых из хоругви боярина Лазаря. Ибо осталось их мало. С тем, чтобы иметь о них заботу вровень с вновь пришедшими.

Андрей продолжал лениво, полуприщуренно оглядывать наш стан. Не поворачиваясь, практически не двигаясь в седле, заставлял коня чуть преступать на месте. Так, как будто случайно, осматривал всё вокруг.

— Хм… Поедем-ка к столу. Воздадим должное угощению, почествуем витязей славных… Там и поговорим.

И коротким толчком ноги погнал коня ходкой рысью. Все поскакали за ним. И я — следом. Только и успел махнуть рукой ребятам, да подмигнуть взволнованно глядевшей Любаве. Рядом, колено в колено, пристроился Чарджи:

— Чего врать-то, боярич?

— Ничего, ханыч. Врать — нельзя. Только правду. Но… поменьше. Хмыкай и чавкай. Там видно будет.

Глава 335

Дальше пошло застолье — «пир победы». Нас с Чарджи посадили куда-то в середину дастархана — родовитых да достославных и без нас хватает. Но и к обычным «вятшим» отнести нельзя — иностранцы, «заморские гости». Пытались резвенько напоить и разговорить. Но я старательно чавкал, демонстрируя нормальную реакцию юношеского организма на сегодняшние… приключения. А Чарджи высокомерно хмыкал, подтверждая общее мнение, что «торкский инал… такая сволота чёрношапочная — слова по простому не скажет». Так, высокомерно хмыкая и презрительно разглядывая соседей, он и нажрался до отключки. Я-то хоть закусывал.

Вообще, выпито было… много. Первые здравницы ещё шли под красное вино, а потом на нас полилась бражка. Ну, я не знаю… не вёдрами — бочками. Народ, толком поевший только позавчерашним вечером: день — спешный поход, день — кровавый бой — загружался стремительно. Особенно этому способствовал непрерывный поток обязательных к принятию внутрь здравниц. Не в смысле санатория, а в смысле стакана.

Пока говорят — есть неприлично, пока пьют — уже поздно. Так только, урывками. Шесть князей… за каждого отдельно. Начиная с Андрея. И за папу его. И за маму. И за дедушек. Отдельно за каждого. За их предков. За Рюрика, за Игоря, за Святослава… Почему Олега Вещего пропустили? — Достоин. Выпьем. За Володю-Крестителя. Отдельно — за Бориса, отдельно — за Глеба. Вспомнили, что одного крестили Романом, другого Давидом. Повторили. Кто-то уже песен попеть собрался, но торопыгу уняли, увели к Оке писать — блин, бражка ж эта… такое мочегонное… и мозгостукальное… и ногозаплетыкное… Но Мономаха… Без Мономаха — никак. А Ярослав?! Который Мудрый. Хотя, конечно — Хромой. Долгорукого — само собой. По второму разу? Ну и что? Человек-то был… хороший? А какая рука у него — длинная была…? Обмыли. И его шуйцу, и его десницу.

Тут выяснилось, что Муромский и Рязанский князья хоть и скалятся злобно друг на друга, но очень обижаются, что их родню не почествовали. Они же двоюродные! Тогда и Гориславича с его братьями. Само собой — за Святую Церковь. Не за Христа конечно. Какой дурак будет на Руси пить за еврея? За маму его. И за её платок. В смысле — Покров. И — за чудеса. Это однозначно. И не только за медицинские, типа прозрения, излечения геморроя или прямохождения, но и за хозяйственные. Вроде бездонного медвяного сыта у Феодосия Киевского. Вот живут же люди! Сколько не черпай, а у них — всегда…! Монахи, ить их коромыслом, божьи люди… хи-и-итрые… Тогда — за епархию Ростовскую… Нет. За Федю я пить не буду. С-сука гадская. Всё ребята — мне хватит. Чарджи, ты живой? Эк как тебя бедненького… А ведь говорил я — закусывай. Слушай ты, хан… Асадук? — Ас-с-сади… А пошёл бы ты отсюда… Сары-кыпчак? Сары от моего торка… Быстренько. Кипчакуёвина желтомордая. Подымайся, джигит мой плохоползующий… Коня? Какого нам с тобой сейчас коня? Двухместного? Дайте иналу коня. Как он доедет? А как он дойдёт? Будешь мявкать — он тебя так отъягбёт… отъябгёт… Как же правильно-то от «ябгу»? Отъиналит. Торки — гордый народ! Они умирают в себе. Виноват — в седле. С саблей — в руке. Ох… Это я зря сказал… Отдай. Отдай дядя нахрен сабельку. Чарджи! Ты меня видишь?! Это я — Ванька. Лысый ублюдок. Помнишь? Распознаёшь? Не-не-не — целоваться не будем! Я ещё с Пасхи не отплевался… Давай мы эту железячку оставим… нефиг её таскать… и так — тяжело… и пойдём мы с тобой… разгуляемся… вдоль по бережку… Оки-матушки… Мужики, отойдите с дороги… дальше отойдите — не видите как нас… заносит? Брысь! Брысь нафиг! Охо-хо-хо. Первый банкет после первого боя. А впереди ещё целая война… Господи, как же они это выдерживают! Не, легче мордву резать, чем с княжатами пьянствовать. А ведь я ещё… закусывал.

Полверсты до своего лагеря мы шли… долго. Очень важно было не потерять Чарджи. Потому что — темно. Он в своём черном. На чёрном… «Ой, чорная я, чорна, чорнява, як цыганка…»… Хорошо хоть — пыхтит. Идентифицируем торка по пыхтению… И не забрести в Оку. Потому что там мокро и можно утонуть. И не наступить на воинов. Потому что они просыпаются и хотят драться. А полоса-то бережка… у-у-узенькая! Шагов двадцать всего. Но я ж — не торк! Это инал — только на коне может, а я и сам… передвигаюсь. И не только на четырёх! Я и на двух… могу. Только — не стоять. Наклонение должно быть как у матушки. В смысле — у Земли. Примерно 7 градусов к солнечному экватору. Хотя где я его тут ночью найду? На Оке не только экватора — и солнца нету! Ночью. Ну ничего здесь нет! Куда не плюнь — везде нет… экватора. Плюнь — ты его не знаешь. Лучше полтора градуса к инвариантной плоскости. О! Инвариант уже пришёл! Здравствуй Ивашка! Как я рад тебя видеть! Дай я за тебя… подержусь. Какой ты у меня… инвариантный. В смысле — неизменный. Неизменяемый. Неизменяющий. Снимите с меня ханыча и разденьте. Заранее. Потому что… костюмчик у него хороший — испортит. Любава? Что Любава? А где это тут моя Любава…?

Не понял.

Ещё раз.

Покажи.

* * *

Ребята вбили под обрывом несколько жердей и навесили на них наши овчины, отгородив, таким образом, небольшое пространство. В котором горела свечка, возилась Марана и лежали на земле две женщины. Слева — Цыба с закрытыми глазами, а справа…

В первый момент я не узнал Любаву. У неё было разбито лицо. Очень сильно. Крови уже почти не было — Мара осторожно стирала тряпкой остатки.

Только чуть текло из уголка левого глаза. Закрытого и странно провалившегося. Пустого. Особенно по сравнению с совершенно опухшим, тоже закрытым, правым. И из левого уголка рта. Между разбитых в оладьи, треснувших до мяса губ.