«…Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения»: Переписка Г.В. Адамовича с М.А. Алдановым (1944–1957)
Шрифт:
Анна Григорьевна[302] чувствует себя лучше, вчера Т<атьяна> М<арковна> водила ее опять к окулисту, и он очень обнадеживает.
Вы мне писали, что редактором «Возрождения» будет Померанцев. Совершенно ли это достоверно? Я как раз на днях получил письмо от Бор. Зайцева, и он мне сообщает к слову, что в «Возрождении» длительный кризис и что Гукасов его, Зайцева, вызывал к себе, — не то для совещания, не то для предложения ему редакторского поста (для чего именно, из письма Б<ориса> К<онстантинови>ча не ясно).
Маклаков и Кускова уже получили «Ульмскую ночь». Надеюсь, получили и Вы? Вы ведь говорили, что Кантор все Вам пересылает, — все приходящее по Вашему парижскому адресу.
Совершенно с Вами согласен о Бердяеве.
При нынешнем нашем положении в Ницце я едва ли скоро
Мне тоже очень жаль В<еру> Н<иколаевну> <Бунину>, — ее материальное положение также отнюдь не улучшается[303]. И это через три месяца после кончины Ивана Алексеевича! Что же будет потом?! Пишу письмо за письмом, и толку мало.
Оба шлем самый сердечный привет и самые лучшие наши пожелания. У Т<атьяны> М<арковны> нормальное давление крови держится.
70. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. 3 февраля 1954 г. Манчестер
104, Ladybarn Road Manchester 14 3/II-54
Дорогой Марк Александрович
Спасибо за письмо, за цитату из письма Александровой — и еще за то, что сообщаете о здоровье Татьяны Марковны и Анны Григорьевны. Я рад не только хорошим вестям, но и тому, что Вы, значит, верите, что справлялся я об этом не потому, что «так принято».
Александровой я отвечаю сегодня же[304], но отвечаю не совсем то и не совсем так, как Вы советуете. Я ей пишу, что произошло недоразумение (разумеется, в самом что ни на есть вежливом и сговорчивом тоне). Больше года тому назад Терентьева, ее заместительница, сообщила мне, что они обе чуть ли не «в восторге» от тех двух глав, которые я по ее требованию спешно послал, и постарается выслать контракт, как только это будет возможно.
Из этого я вправе был заключить, что для решения: да или нет? — присланных глав достаточно, и работу прекратил. Все время я ждал, что письмо и обещание Терентьевой получит продолжение. Но их молчание длилось больше года — а теперь, оказывается, они «ждут продолжения рукописи»! В ближайшие 2–3 месяца я занят: мне надо написать к апрелю маленькую книжку о советск<ой> литературе для «Amis de la liberte»[305] и, кроме того, надо кончить большую книжку, которую я забросил и оставил на половине[306]. Я пишу Александровой откровенно, что был бы ей очень благодарен, если бы она обещание Терентьевой оставила в силе — и при решении брать книгу или не брать считала бы, что с этой стороны все в порядке, т. е. что присланных двух глав достаточно. В таком случае я всю рукопись ей доставил бы к концу сентября. Ну, а если нельзя — то нельзя, и пусть делает как знает. Никаких дополнительных глав «на пробу» я сейчас, да и вообще до конца весны, в лучшем случае, послать ей не могу. Помимо того — но об этом я пишу Вам, а не ей — до осени все может опять измениться, и моя «проба» пропадет напрасно. С договором — дело верное.
Простите, Марк Александрович, что так подробно пишу Вам о том, что, в сущности, Вас не интересует. Но Вы сами оказались по своей воле intermediaire’ом[307] между Александровой и мной. Оттого я считаю нужным Вам о положении дела сообщить.
Насчет «Возрождения» и Померанцева — Вы правы: он, по-видимому, сам распустил слух о своем редакторстве, когда еще не был на этот высокий пост назначен. Меня это известие удивило, т. к. даже для «Возрождения» это было бы падением. Мне пишут из Парижа, что теперь Померанцев в унынии, дело сорвалось, а кто будет редактором — неизвестно.
Писал ли Вам из Лондона Колин-Гершун[308] о вечере памяти И<вана> А<лексеевича> в эмигрантском отделении Пен-клуба?[309] Он сам читает доклад[310], а меня просит быть председателем (т. к. их председательница Mme Кунцевич[311] сейчас в Ницце) и сказать несколько слов для вступления. Будет это 19 февраля. Я согласился, но с тем, что говорить буду по-французски, а не по-английски, — кроме того, советовал написать Вам и попросить Вас прислать хотя бы полстранички о Бунине, которые он и огласил бы. Кроме того, он хотел писать В<ере>
Н<иколаевне> с просьбой прислать портрет И<вана> А<лексеевича> — которых у нее много, всех размеров. Не знаю, сделал ли он все это. Я его вообще почти не знаю, он приезжал в Манчестер на один вечер и произвел на меня впечатление болтуна не без развязности. Посмотрим, что будет за доклад. Он непременно хотел пения на слова И<вана> А<лексеевича>. По-моему, никто романсов на его слова не писал, — или я ошибаюсь? Только что пришел сюда «Новый журнал», и я вижу, что там Ваша статья о И<ване> А<лексеевиче>[312]. Прочесть ее я еще не успел, — но думаю: м. б., Колин мог бы перевести что-нибудь оттуда, если Вам не хочется писать для него специально?Насчет рогнедовского вечера в Пен-клубе: Вы мне напоминаете о моем обещании приехать, если надо. Конечно, если надо, я приеду. Но надо ли? В этом я сомневаюсь искренне, без всякого притворства. Но если надо, мне было бы крайне желательно, чтобы вечер был в пятницу или субботу (университет очень строг насчет отпусков, каковы бы ни были причины). А во-вторых, я сказал Вам, что дорога — aller retour[313] — стоит 30 фунтов. Нет, всего 16, о чем сообщаю «во избежание недоразумений». С 25 марта до 20 апреля я во всяком случае рассчитываю быть в Париже.
«Ульмской ночи» все еще нет. Кантор — человек аккуратный и мне пересылает все, да и моя консьержка тоже пересылает ему все без особой задержки. Но, конечно, могло что-нибудь произойти, и в последнем письме Кантор писал мне, что простудился: может быть, он не выходит (допускаю еще и то, что, получив книгу, он на несколько дней оставил ее у себя для прочтения, — на что есть у него от меня полное разрешение).
До свидания, дорогой Марк Александрович. Простите за чрезмерно длинное письмо. М. б., пригласить Веру Марковну на вечер 19 февраля? Не знаю только, стоит ли: м. б., вечер будет таким, что лучше его и не рекламировать! Передайте, пожалуйста, самый сердечный поклон Татьяне Марковне.
Ваш Г. Адамович
71. М.А. АЛДАНОВ — Г. В. АДАМОВИЧУ 6 февраля 1954 г. Ницца
Дорогой Георгий Викторович.
Ну что ж, надо ожидать ответа Александровой. Боюсь только, что по 20–30 страницам рукописи они договора еще не подпишут. Меня ведь удивило не то, что теперь написала Александрова, а то, что Вам год тому назад написала Терентьева: насколько мне известно, они до сих пор ни разу не подписывали договоров, не получив трети или хоть четверти рукописи. А чаще всего требовали, чтобы им прислали не меньше половины.
Я просил издательство послать Вам «Ульмскую ночь» уже давно. Давно получили ее Кускова и Маклаков. Из этого я заключаю, что либо они моего желания не исполнили, либо книга пропала. Поэтому я сегодня отправил Вам отсюда мой экземпляр (один из двух). Но прошу Вас непременно, если Вы все-таки получите экземпляр от издательства, пришлите его мне по почте. Разумеется, незачем Вам торопиться с чтением, — прочтете, если захотите и когда захотите. Но я советовал бы Вам пропустить или отложить две первые главы, они особенно скучны и отобьют у Вас охоту читать дальше, как отбили у моей сестры, у моего приятеля Лунца и, быть может, у других.
Дальше от руки (строк 5): застопорилась машинка.
72. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. 10 февраля 1954 г. Манчестер
Manchester
10/II-1954
Дорогой Марк Александрович
Получил сегодня книгу, и очень за нее благодарю, притом не только за внимание Ваше (и надпись, меня приведшую в некоторое смущение и замешательство!), но заранее за читательское удовольствие: я только перелистал книгу, и почувствовал к ней такой «аппетит», чуть не к каждой странице, что примусь читать завтра же, и жалею, что кое-что прочел наспех, без связи с целым. Вы мне советуете не читать первых глав! Но при всей моей малограмотности в этих вопросах интерес и любопытство у меня к ним великое, — как же я это пропущу! Мимоходом видел, что Вы чуть-чуть обидели Платона, и «возмутился духом», ибо даже сквозь плохие переводы (но «Федон» переведен хорошо, кажется, Жебелевым[314], недавно) там есть какая-то такая «прозрачная и прохладная» прелесть, м. б., не столько самой мысли, сколько чего-то над ней и около нее, что не знаю, с кем и сравнить.