Не спится…
Шрифт:
– На днях смотрю, сын ходит по дому какой-то потерянный, хмурится. Коробок смотреть не хочет. Телевизор то есть. Я его спрашиваю: в школе что случилось? Да нет, говорит, все нормально. А потом помолчал-помолчал и заявляет вдруг: «В нашем классе только у моего отца нет машины». К чему он вдруг об этом, я тогда не понял. Вот, думаю, велика причина для печали. Ну и отвечаю: нет так и нет, да и не по карману. А вчера встретил его с одноклассником, новым каким-то. Из школы шли после уроков. Сын отозвал меня чуть в сторону и тихо так бормочет: «Пап, ты имей в виду, что мы свою машину продали. Ага?»
Дружок его ко мне спиной стоял и не видел, как я глаза вытаращил от удивления. Какая машина? Отродясь не бывало. Это он, значит, натрепался пацану, что мы, мол, тоже не безлошадные были.
Ей бы встать на мою сторону, подсказать балбесу: есть, мол, у отца за душой и другое… Так нет, туда же, вслед за малым… Не за что отца, выходит, уважать… Я ведь с ним детальки, помнится, различные точил. Все объяснял-показывал: что и как руками делать да о чем головой думать… Слушал ведь, переспрашивал… Нет, Василич, если мы отцов своих и не ценили, то уж не за то, что те под себя не гребли. Согласен? – обратился Петр ко мне как к союзнику и, видимо, убедившись в том, что я думаю так же, продолжил: – Я, правда, своего тоже не очень-то уважал. Все не мог понять, зачем так надираться каждый день. Ну, ладно, праздники там, поводы разные… С устатку или для беседы. Вот как мы с тобой сидим, говорим… – Петр вдруг осекся и взглянул на меня. – Слушай, а что ж это мы всухую беседуем. Может, накатим по рюмашке? Ты же вроде как в гостях у меня…
– Да не надо, – отмахнулся я. – С чего бы вдруг? Ты вот лучше скажи: сейчас-то про отца что думаешь? Зауважал?
Петр пожал плечами и, чуть помедлив, ответил раздумчиво:
– Теперь понимаю, пожалуй. Помнится, мать моя тоже слов не выбирала, скандаля с ним. Тоже плешь ему точила: денег мало, денег мало. Потому, должно быть, и сбегал из дома, в область ездил на заработки. Там он сам себе хозяин. Да, сбегал… Вот как я в подвал этот… Я тогда, понятно, на стороне матери был, – продолжал Петр. – Во-первых, мать. Во-вторых, видел, как она колотится, чтобы нам с сестрами было что в зобик положить и чтобы не в драных штанах в школу бегали. Но я тогда был младше моего Санька теперешнего, – с досадой, и словно бы споря с самим собой, вспылил Петр, видимо, поймав себя на словах о таком же, как и у его сына, отношении к своему отцу. – Но пьяным в стельку дети меня никогда не видели… Я помню, когда женился, думал: все сделаю, чтобы было не так, как у отца с матерью. Пить до синевы, как родитель, не буду. Чтобы в доме у меня все без крика было, по-доброму, спокойно. Разумно чтоб все было. Помню, даже зарплату с женой распределяли: столько – на еду, столько – на кино, столько-то – на книжку сберегательную для покупки солидной в будущем. Татьяна соглашалась, поддерживала. И что? И пить не пью. И в доме неспокойно, хоть не приходи… Да и не тянет. Там, слава богу, дочь пока что ни в чем не упрекает. Мала еще…
Петр умолк, опять потянулся к лежащим на полке сигаретам. Было видно, что выговорился, остывает. Пока он прикуривал, затягивался, отклоняясь от лезущего в глаза дыма, я не спешил с напоминанием о своей просьбе, думая, что уж лишние четверть часа моего гостевания здесь недовольства у жены моей не вызовут, спишутся на традиционный мужской треп о какой-нибудь, с точки зрения женщин, ерунде. В тот час я, слава богу, так и не услышал от Петра путаных советов, что и как нужно сделать для исправления потекшего крана в ванной. Он поднялся с инструментами ко мне в квартиру сам, что-то уверенно подвертел, подкрутил, словом, починил. А своим приходом избавил меня от готового уже сорваться с губ жены моей раздраженного вопроса: чего я так долго торчал у Петра, когда посуда не мыта, чай не согрет, ребенок уроки не сделал, ну и т. д.
После сделанной работы мы присели с ним на кухне выпить кофе. Я ничего более существенного предложить не решился, иначе бы встретился с весьма выразительным взглядом своей благоверной, обещающим вечерний краткий, энергичный разговор
тет-а-тет с учащенным сердцебиением. А зачем мне это перед интересной телепередачей? Да и Петру в его положении приходить домой с запахом, думалось мне, ни к чему. За этим предвечерним кофе с гренками сосед мой вновь заговорил о том, что уже сутки ему не давало покоя. Теперь он не возмущался, не махал руками, говорил спокойно, как будто боясь спугнуть вот-вот готовую открыться истину.– Пока отец был жив, – тихо говорил сосед мой, высматривая что-то в чашке с кофе, – мать никогда не вмешивалась в наши с женой ссоры. Дело, мол, ваше, семейное… А после его смерти даже огорчаться стала из-за наших скандалов: «Ну что вы никак не поделите, – спрашивает, – чего все ругаетесь, злобитесь?.. Ведь не чужие же…»
Петр резко ставит на стол еще полную чашку. Видимо, затем, чтобы развести в недоумении обеими руками:
– Выходит, надо мужику загнуться, чтобы жена и дети поняли, что был он не чужим?.. – Но, разведя было руки, он левую прижал вдруг к груди, замолчал, будто прислушиваясь, что там внутри у него, потом, успокоенный, опять потянулся за сигаретой.
«Ну и вопросик!» – думаю я, не придав значения этому известному всем жесту. В лоб, что называется, по существу. Проблему эту – как научиться ценить человека – уж пару тысяч лет и мудрецы решить не могут. А если и пытаются, то кто их слушает? Мы чуть что – с упреком не задержимся. Да еще и оправдание себе сразу отыщем. Жизнь, мол, сложная, время – скверное, на работе заездили, нервы вымотаны… Ну и так далее.
Не раз еще схватится Петр за сердце, задохнувшийся, зафлажкованный проблемами без решения. Клятый, руганый, виноватый перед всеми лишь за то, что терпелив. Иногда матюгнется в сердцах, хлопнет дверью, уйдет в свой подвал. То ли выпьет там, то ли дровину какую распилит-обработает, злой на всех – от семьи до правительства. А через час-другой воротится в дом с резким запахом водки ли, опилок ли. Сдюжил. И вновь молчком, набычив шею, потянет свою лямку. Потому что не на кого ее перекинуть. Знает одно – должен! Больше некому.
Недавно, с год уже, пожалуй, друзья мои уехали из нашего дома. Разменяли квартиру, разъехались с матерью. Живут одни. Но через знакомых общих и друзей доходят слухи: чаще выпивать стал Петр…
Возвращенец
Мой собеседник – в недавнем прошлом инженер одного из многочисленных волгоградских НИИ. Мы с ним давно знакомы, но не близко. Друзьями не были. Встречаясь, здоровались, перебрасывались парой-тройкой дежурных фраз о делах, работе, детях. Года три я не видел его, но очень-то не переживал: мало ли по каким причинам исчезает человек из поля зрения. А недавно вдруг встретил на улице и по-прежнему, раскланявшись или кивнув на бегу, поспешил бы по своим делам, но радость его при встрече со мной была на удивление велика и искренна: после обыкновенного рукопожатия он вдруг крепко обнял меня, как очень близкого и дорогого человека.
– Вот вернулся, – будто с душевным облегчением ответил он на мое обычное «как дела».
– Откуда? – полюбопытствовал я без особого интереса: такая уж ли редкость сегодня, когда кто-то откуда-то возвращается.
– Почти три года не жил в России, представляешь… Из Израиля…
И вновь я не придал особого значения этому его желанию удивить меня. Эка невидаль – «почти три года» где-то был. Немалый срок, конечно. Многое у нас изменилось за это время. Ну да привыкнет. Понедоумевает и привыкнет.
– Я ведь насовсем уезжал, – продолжил он. – Как началась тогда, в девяностых, свистопляска с переменами в стране, из-за которых и работу потерял, и жизнь привычную, налаженную, так и решил: здесь жить нельзя. И мыслью этой подогревал себя до самого отъезда. Потом, уже там, не раз задавал себе вопрос: а теперь-то чем жить, мне стало лучше? Я даже записи стал делать. Все больше о чувствах, настроениях. Мысли разные. Никогда никаких дневников не вел, а тут… Должно быть, потому что поговорить не с кем было. Домашним – не до бесед по душам. Все с первого дня одной мыслью жили – как бы где-нибудь хоть что-то заработать на продукты. И ради этого надо было куда-то ехать, ломать все, к чему привык?