Не страшись урагана любви
Шрифт:
— Он потерял одну утром на катере, — ухмыльнулся Файнер.
Бонхэм столкнул их.
Абсолютная правда, что ныряние и плавание протрезвило их и каким-то таинственным образом предотвратило похмелье. И когда они вернулись, физически Грант чувствовал себя намного лучше. Но это было, наверное, единственное приятное событие всего дня.
Во-первых, стало уже слишком поздно, пока они собрались, чтобы плыть к так называемой «лагуне» или другому хорошему для охоты месту. Так что Бонхэм повел их мимо заякоренного и покинутого самолета и остановился примерно в миле от дока. Вода была не глубже пятнадцати футов, а песчаное дно — почти без кораллов, а следовательно, почти и без рыбы, — простиралось на той же глубине в необозримую даль. Фактически, сказал Бонхэм, им надо бы плыть мили
Сэм Файнер, кажется, был парнем, что надо. Но он, конечно, тоже нырял все утро. И у него уже была камера поиграться. Из всех них только у него было настоящее подводное снаряжение — привезенный за большие деньги «Скотт Гидро-Пак» с тремя заполненными двойными баллонами, поскольку фильтрованного воздуха на Гранд-Бэнк не было. На катере он с помощью Бонхэма и Орлоффски надел его, хотя глубина была всего пятнадцать футов, и прыгнул за борт. Чтобы сберечь воздух, он дышал только через выводную трубку «воздушного экономизатора» на одной стороне маски во все лицо. Бонхэм только с трубкой пошел за ним и дал ему камеру. Орлоффски, который вовсе не был парнем, что надо, взял ружье и, чертыхаясь и проклиная плохое дно, отправился один. Не прошло и пятнадцати секунд, как Грант неожиданно оказался в воде в одиночестве.
Пятнадцать футов — это глубина конца большинства плавательных бассейнов, по дну которых Грант свободно бродил. Не нужно даже продувать уши. Ясно, что не могло быть и речи о свободном нырянии без акваланга. Там хоть можно подобрать шпильки или пару кусочков мрамора. Несколько рыб-игл шныряло то здесь, то там, несколько крошечных яркоокрашенных сержант-майоров рылось в песке или в траве. Вот и все.
Рассерженный поведением Кэрол Эбернати, раздраженный тем, во сколько обойдется ему эта поездка, раздраженный уроками свободного ныряния, которые обещал и не давал Бонхэм, он поплавал вокруг катера, увидел и изучил первого морского зайца, о котором он читал, но никогда не видел, который и был-то похож на жидкое пирожное тесто, свернутое в ватрушку, поглядел со страхом и отвращением на коричневые чернила, выплескивающиеся изнутри, когда раскрывался острый кончик; понырял к песку и траве, удерживая дыхание, а потом, до смерти утомленный, он начал расширять круги и уплыл от катера. Здесь он на крайнем пределе видимости увидел, что Орлоффски преследует рыбу, и поплыл в этом направлении.
Большой поляк нашел крошечный коралловый рифик. Канат для рыбы был пристегнут к бикини и на нем было несколько маленьких рыб-попугаев не длиннее фута. Когда Грант подплыл, он гнался еще за одной. Человек, выглядевший защитником профессионального футбола, мчался за этими маленькими созданиями с той же злобой, какую Грант видел у преследующего рыбу покрупнее Бонхэма, только злоба здесь была еще больше. С грубой, животной, абсолютно эгоистичной прямодушностью он нырнул за другой маленькой рыбой-попугаем, как увидел Грант, и выстрелил в нее, едва она начала двигаться. Теперь у него было шесть штук. Грант помахал ему и уплыл по своему скучному кругу. Душа у него не лежала стрелять в глупых, аденоидного вида маленьких рыб, и он усомнился: не слаб ли он? Когда он нырял и лежал на песке или траве, он большей частью думал о Кэти Файнер и о том, как странно, что когда-то знал ее, потом не видел в Нью-Йорке, а теперь снова встретился на забытом богом острове Гранд-Бэнк на южных Багамах, где ее новый муж, возможно, войдет в дело со шхуной с его новым другом и учителем плавания. Мысль о Кэти вернула к печальным мыслям о Лаки. Он размышлял, знала ли ее Кэти? Когда он услышал бычий рев Бонхэма с катера, он подплыл к Орлоффски, который был еще дальше, и вернулся.
Оказалось, что камера испорчена. Вернее, взводящий
механизм, сконструированный и сделанный Уильямом, и так работал плохо, а теперь почти вовсе сломался, так что они совсем не могли перевести пленку. Бонхэм звал их, поскольку они могли возвращаться, а он с Уильямом до завтра поработает с ней. Обычно бесстрастный Бонхэм был теперь на пределе раздражения, и когда Орлоффски подплыл со связкой маленьких рыб-попугаев и собирался закинуть ее на борт, он заревел:— На кой хрен тебе это нужно?
— Я што-то должон делать, штоб убить чертово время, — как обычно грубо ответил Орлоффски.
— Тогда выбрось их к дьяволу, — сказал Бонхэм. — Что я с ними должен делать?
— Не командовай. Может, черномазые возьмут, — резко сказал тот и бросил рыбу в катер. Вылезая из воды и наблюдая за этой маленькой стычкой, Грант заметил нечто, что видел и раньше, но не придавал значения: он никогда не слышал от Бонхэма слова «е...» во всех его многочисленных формах. Сам он часто его употреблял, как и большинство людей в его более или менее сложном мире, хотя и не с абсолютной вульгарной грубостью Орлоффски, и можно было ожидать этого и от Бонхэма. Отметив, что Сэм Файнер внимательно изучает своими гранитными глазами Орлоффски, Грант вскарабкался на катер.
— Езжайте. Я поплыву назад, — сказал Орлоффски. — Може, смареть и нечиво, но не мешает. Кинь свой шнур. — Бонхэм бросил.
Катер пошел, и Грант смотрел, как голова Орлоффски уменьшается за кормой, пока не исчезла вовсе. Они были почти в миле от берега, и он бы не хотел вот так остаться, даже без компаньона. Хотя глубина всего пятнадцать футов, все равно в любую секунду могла появиться акула. Это, кажется, не беспокоило Орлоффски. Когда он пришел в номер, то принял душ, чтобы смыть высохшую соль, улегся и немедленно шумно заснул.
Именно когда Грант спал, а Бонхэм возвращался из номера Уильяма вымыть запачканные работой руки, Кэрол Эбернати осторожно высунула голову из дверей своего номера и остановила его в темном холле.
— Я хочу с вами поговорить, Эл, если можно.
Бонхэм остановился и глядел сверху вниз на ее возбужденное, темноглазое, а теперь и заговорщицкое лицо. У него сегодня хватало забот из-за неработающей проклятой камеры.
— Хорошо, миссис Эбернати. В чем дело?
— Пойдемте в столовую, — она повернула голову к соседней двери. — Рон спит. — Она уже надела к ужину цветастое платье.
Бонхэм решился не сразу. Он не слишком огорчался ее явным нерасположением, но ясно же, что это не сделало поездку приятнее.
— О'кей.
— Я полагаю, вы удивлены, почему я так странно действовала по отношению к вам на самолете, — сказала она, когда они вышли на затененную галерею. Было уже почти темно. Скоро управляющий и служащий заведут на улице большой бензиновый генератор, чтобы включить внешнее освещение. Он будет тарахтеть, выделяясь среди жужжания насекомых, всю ночь, пока не уляжется последний клиент, и только тогда сторож выключит его до следующей ночи.
— Да нет, не очень, — ответил Бонхэм. — Хотя, пожалуй, слегка странно и неожиданно после того, как мы все веселились в Яхт-клубе.
Она кивнула; быстрый, чопорный, горячий кивок.
— У меня была особая причина. — Она не продолжала и ждала, но Бонхэм тоже молчал.
— Видите ли, — наконец заговорила она, с хитрым видом наклоняясь к нему, — у меня есть основания думать, что Рон размышляет, не вложить ли деньги в ваше дело со шхуной.
— Вы об этом знаете?
— Все знают.
— Не думаю, — прямо ответил Бонхэм.
— Ну, тогда допустим, что Рон мне рассказывал. Это важно?
Бонхэм покачал головой.
— Ну, все равно, я думаю, что это было бы очень хорошо для Рона. Он смог бы дать пять тысяч, даже десять тысяч, если бы захотел по-настоящему. И я думаю, это было бы хорошо.
— Тогда почему... — начал Бонхэм.
— Потому что он такой, — туманно сказала Кэрол Эбернати. Она продолжила. — Он каждый раз поступает наперекор моим желаниям. Следовательно, мой план — быть недоброй и грубой по отношению к вам — создан, чтобы подтолкнуть его в обратную сторону. Если Рон подумает, что вы мне нравитесь, а я хотела бы, чтобы он вложил деньги в вашу лодку...