Не все мы умрем

Еще не стемнело, когда Завадский с двумя оперативниками стал осматривать чердак в поисках укромного места для засады. Укромных мест было много, но все заляпано птичьим пометом, пристроиться негде. Тут и толстые трубы центрального отопления, обернутые стекловатой, и перекрестья балок, поддерживающих кровлю, и даже картонный ящик из-под холодильника в углу. В ящике были проделаны дырочки, а стоял он на теплых трубах, внутри лежал матрас. Матрас хороший, не рваный и не засаленный, явно не с помойки; и тут же подушка без наволочки, старое одеяло. Спички. Свеча в пол-литровой банке. На веревке, протянутой между балок, рыбка сушится. В общем, все, что нужно для жизни.

«Антипкин», — догадался Завадский.

Однажды прошлым летом капитан застал его за ловлей рыбы на Ростовской набережной. С утра пораньше, когда Москва еще вся спит и алый свет едва скользит по грязнонефтяным волнам, он убежал к родной реке и стоял там с удочкой у каменного парапета, а Завадский шел домой с дежурства. Рыбак рыбака видит издалека, и капитан остановился поговорить.

— Ну как рыбка, ловится?

— Мелочь, — показал Антипкин на трубу, выступающую над поверхностью воды. Какая-то жижа текла из нее в реку, а вокруг суетилась рыбешка.

«Канализация», — подумал Завадский и брезгливо спросил:

— Жаришь?

— Нет, жарить ее нельзя — нефть выступает. А если посушишь — есть можно. С пивом хороша.

Вот где она у него сушится.

Завадский знал семейное положение Антипкина, которому вот уже год не давали жить в квартире жена и дочь — выгоняли из-за пьянства. Все лето он провел на детской площадке во дворе — спал в бревенчатой избушке на курьих ножках, откуда его утром выгоняли дети, и тогда он орал на весь двор: «Рекламная пауза!» А в холода его видно не было. Вот, оказывается, где он зимовал: в картонном ящике на теплых трубах.

Вокруг валялось множество пустых пакетиков из-под «вискаса». Неподалеку стояла еще одна коробка — из-под обуви. Завадский заглянул и в нее: там был песочек. Антипкин питался «вискасом», ходил на песочек и лапкой закапывал — очень чистоплотный котик. Раз в неделю его пускали в квартиру купаться, а потом опять отправляли на чердак. Завадский огляделся: нет ли бутылок? А то в темноте загремишь, засветишься. Пустых бутылок не было. Антипкин все сдавал. Экономика должна быть экономной.

Четверть первого ночи Завадский, который сидел в ящике, услышал, что по железной лестнице наверх кто-то лезет. В дырочку было видно и слышно, как открыли замок дверцы люка, откинули крышку и показалась голова. Человек скользнул на чердак и прикрыл за собой вход. Привычно перелезая через трубы центрального отопления и ни разу не споткнувшись, фигура направилась к месту, где были следы над квартирой Нины Ивановны. Ни Завадский, ни другие оперативники не понимали, в чем дело: человек-то должен лезть в слуховое окно, потом на железную крышу и оттуда спускаться по веревке на балкон пустой квартиры, а вместо этого фигура стала плясать на месте, подпрыгивая и приговаривая при этом:

— На! На! На! На! Дура старая!

Завадский откинул ящик и одним броском, как кошка, прыгнул на плясуна, повалил его. Тот только успел пискнуть:

— Ой! Кто это?

— Милиция! — рявкнул Завадский. — Лежать!

И в ту же секунду в его плечо впились острые зубки какого-то зверька.

Теперь охнул Завадский, но тут подоспел второй оперативник, и совместными усилиями они скрутили визжащее, дергающееся и брыкающееся существо.

— Гады! Менты поганые! Ненавижу! Пфу! Пфу! Пфу! — плевалось оно в темноту.

— Осторожно, — предупредил Завадский. — Укусит! — И посветил фонариком на зверька: где там у него морда? Зверек тут же показал мелкие ровные зубки.

— Ба! — узнал Завадский. — Какая встреча! Как на подиуме! Зачем старушке топала?

— А она мне в стену может стучать, когда я музыку слушаю?

— Понятно. Ну что, в отделение сама пойдешь?

— Не-а, — отвечал зверек.

— Несите, — приказал Завадский.

Два оперативника подхватили Юленьку и поволокли вниз. Но, спустившись с чердака, Завадский передумал.

— Черт с ней! Некогда. Сдадим родителям. Где у нее тут ключи? — И стал лазить у зверька по карманам.

— Ты че по мне шаришь, ты че по мне шаришь? — зашипела Юленька. — Я несовершеннолетняя!

— Кляп ей в рот засунь, — отозвался Завадский, открывая ключом дверь квартиры.

В коридоре темно, тихо, в первой проходной комнате спят как убитые родители, намаявшись за день на работе, и ничего не слышат, а двое оперативников волокут дочь, открывают дверь во вторую комнату и укладывают чадо на постель.

— И чтоб я тебя больше не слышал! — Завадский поднес к ее носу увесистый кулак, впрочем, не так близко, чтобы его можно было схватить зубами. — М-модель!

Оперативники пошли из комнаты, в коридоре бросили ключи на тумбочку, захлопнули дверь. Родители все так же ровно сопели.

Реплики Юленьки в спину оперативников не последовало: побоялась девушка, что действительно отнесут в отделение и ночь она проведет в «обезьяннике».

Поскольку с топотом наступила полная ясность, то тактику решили изменить, сняли засаду с чердака и переместили ее непосредственно в квартиру, где до этого находились только двое. А тут сразу их стало пятеро. Кто сидел, кто лежал на паркетном полу. Бивак, одним словом. У Завадского ныло прокусанное плечо, хотелось спать, и он в полудреме прикидывал, что делать: противостолбнячные уколы или уколы от бешенства? Луна светила в окно, потом ей надоело это, и она стала светить на балкон. Потом ей надоел и балкон, и она вообще спряталась за тучи. Разбирайтесь там без меня, как хотите. В комнате совсем стемнело.

Наконец около трех часов ночи у двери послышался легкий шорох, дремота тут же слетела, оперативники насторожились: идет! Недолгое копание в замках, дверь открылась и тут же закрылась. И как только она закрылась, как только защелкнулись замки, Завадский спокойно сказал:

— Стоять! Милиция.

И тут же из коридора блеснула вспышка, за его спиной треснуло и посыпалось стекло, а Завадский почувствовал, как тело его дрогнуло, словно пузырь, наполненный водой, гидравлический удар от пули сотряс его. Он не успел сообразить: что это — ранен? убит? — как упал на пол. Последовал второй легкий хлопок со вспышкой — на стук его падающего тела, а потом оглушительный грохот «Макарова» в пустой квартире, потом еще один, и еще один, и еще — это стреляли из-за угла в узкий коридор оперативники, даже не высовываясь, — никто не хотел умирать, поэтому палили в коридор, как в копеечку: ниже, выше, вправо, влево, пули сыпались как горох, — а куда он денется? — все равно зацепят! Так и вышло: у двери тяжело упал человек.

Зажгли свет. Несмотря на два попадания, Завадский был живехонький: ранен первой пулей в плечо и навылет — легко, а второй — непрестижно, в ягодицу.

Неизвестный мужчина лежал в коридоре, глаза его были закрыты, он с хрипом дышал, из ран на груди пенилась кровь. Пистолет с глушителем все еще был зажат в его руке, и один из оперативников наступил на оружие ногой, чтобы тот вдруг не поднял его в горячке. Мужчина дернулся, произвел последний выстрел, не поднимая руки, и замер.

— Готов, — сказал над ним кто-то.

Мужчина хотел возразить, что он жив, но не смог шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни губами.

«Умираю», — подумал он и потерял сознание.

Узнав о ночной перестрелке, Герман поехал с утра в Институт Склифосовского. Неизвестный мужчина находился в реанимации. Прогноз неблагоприятный. Летальный исход весьма вероятен.

А прооперированного Завадского Герман нашел в палате, тот лежал лицом к стене. В таком положении правое плечо и правая ягодица, простреленные ночью, не так болели. Измученный капитан пытался успокоиться, забыться, но только сон слетал на него с потолка и садился на плечо, как рана опять начинала ныть; капитан ерзал, пытаясь сон согнать, — и боль давала о себе знать с новой силой. Рана дергала так, что казалось ходит ходуном вся палата вместе с кроватью. Завадский застонал, и в ответ на его стон раздался голос. Капитану чудилось: разговаривает с ним его собственное плечо.