Не все мы умрем

Евгения достала из сумки бутылку сухого вина, открыла баночку шпрот, нарезала сыр, помыла зелень:

— Где твоя колбаска?

Сашка вернула надкусанную колбаску, Евгения нарезала и ее.

Пришла бабушка, руки у нее были заляпаны известкой; она долго гремела рукомойником, все терла их, терла, а все сидели за столом и ждали, ждали. Свекровь проверяла: позовут или не позовут?

— Антонина Васильевна, ну идите же! А то Сашка не утерпит.

Наконец села и боярыня Морозова. Евгения начала разливать — вино свекрови и мужу, а себе и Сашке пепси-колу.

— За что пьем? — поднял бокал Михаил.

— За то, чтобы все у нас было хорошо. Я думаю, так и будет. — Она многозначительно посмотрела на мужа.

Михаил сразу же почувствовал облегчение. Если Евгения так думает, то так оно и будет. И выпил бокал.

После ужина они пошли гулять к речке. Сашка было увязалась за ними, но отец цыкнул на нее, и та, отстав, прокричала:

— Я в бочке!

— Почему ты думаешь, что все образуется? — спросил Михаил.

— Потому что все, что ни делается, делается к лучшему.

— Знаешь, что мне не дает покоя? — Михаил оглянулся по сторонам. Они сидели на поваленном стволе ивы на берегу маленькой речушки, впадающей в Лопасню. Вокруг рос бурьян и крапива в рост человека. А тут маленький утоптанный пятачок со множеством следов в глине и деревянные мостки. Вода темная; ивы свисали к реке и полоскали в ней свои листья, от них поверхность морщилась, рябь расходилась к берегам, а над водой вились мошки.

Евгения смотрела на редкие всплески рыб, — их сосед по даче умудрялся ловить здесь даже щук. А Михаил смотрел на лицо жены и продолжал, с трудом подбирая слова:

— Вот я здесь сижу на даче, на речку хожу купаться, а Завадский лежит в Склифосовского. И я переживаю, что в этом виноват отчасти и я.

— Почему ты? — пожала плечами Евгения. — Это его работа. Я, конечно, сочувствую, но если они впятером не могли взять одного, то кто в этом виноват?

— Мне надо было предупредить, что это будет не бандит. Но тогда по телефону я посчитал, что говорить оперативнику подобное неудобно. Получается, что я сомневаюсь в его профессионализме. Боялся, что он обидится. Лучше бы он обиделся, тогда не лежал бы сейчас на больничной койке.

Михаил Анатольевич, как истинный интеллигент, мучился.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь.

— Нет, я не преувеличиваю, — повысил голос Михаил, настаивая на своем.

Теперь оглянулась по сторонам Евгения. Она боялась, что их слушают. Впрочем, какая разница? Ежик и так все знает. Его люди, конечно, где-то поблизости, если всю дорогу от Москвы до Чехова ее вели две машины. То одна, то другая забегала вперед. А она остановилась у магазинчика саженцев и пропустила вперед обе. Так они дожидались ее у железнодорожного переезда! Вот конспираторы! Как будто шлагбаум им дорогу перегородил. Но поезда-то не было.

Но послушаем муки Михаила Анатольевича:

— Разве один Завадский на моей совести? А Зинаида Ивановна Завьялова? Ты когда-нибудь бывала в СИЗО?

— Я? Нет, в СИЗО я не бывала. Но от сумы и от тюрьмы не зарекайся, как говорит мудрая русская пословица.

— Ты вот все иронизируешь, а следственный изолятор это не дача. Это даже не в бочке сидеть. Это даже не яблони белить.

Евгения почувствовала раздражение:

— Миша, ты хочешь, чтобы я попала в СИЗО?

— Нет, я этого не говорил. Не передергивай.

— Ты на меня злишься, это я чувствую, но не могу понять почему.

Михаил тоже задумался: а почему, собственно, он злится на свою жену? Вывод был парадоксальный: если бы не она, ни о каком тайнике и речи бы не было. Никому бы и в голову не пришло, чего они все ищут, и ищут ли? Евгения — это горе от ума. Есть поговорка: не родись красивой, а родись счастливой. Это только одна часть правды. А вторая часть: не родись умной — горя не оберешься. Это касается не только самой женщины, но и ее близких.

— Жалко мне Зинаиду Ивановну! — с чувством сказал Михаил Анатольевич.

— А что ты мог сделать? — спросила Евгения.

— Ну, не выдавать места, где она скрывается. — Михаила уже понесло на глупости. — Сказал бы — не знаю!

— Тогда спросили бы у Завадского.

То, что у Евгении на все был ответ, окончательно разозлило мужа. И все-то она помнит, и все-то она знает, и про Завадского, и про то, что они вместе с Завадским отвозили Зинаиду Ивановну к подруге.

«Лучше бы я ей не рассказывал. Постой-постой, но ведь ты сам просил у нее совета, сам упрекал ее в равнодушии к твоим делам». — Михаил Анатольевич окончательно запутался. И в очередной раз признался, что у него на душе.

— Если честно, — повернулся он к жене и перестал тем самым смотреть с раздражением на реку, в которой плескались щуки, — знаешь, что мне хочется? Чтобы эту Гиену Борисовну тюкнули чем-нибудь тяжелым по голове — и дело с концом! Вот что мне хочется!

— Ты знаешь, мне этого тоже хочется, — созналась Евгения. — И даже очень. Миша, я тебе как философ скажу: мысль человеческая — субстанция вполне материальная. А мысль, облаченная в слово, творит чудеса.

— Опять пошла философия. Что ты этим хочешь сказать — непонятно. Я тебе про жизнь, про бедную женщину, которая в камере сейчас сидит с уголовницами, а ты мне про мысль изреченную. Ты лучше скажи, что делать?

— Да я уже боюсь что-либо тебе советовать.

Михаил вздохнул:

— Ну, извини меня, Женька, извини. Видишь, мужик мается? Пожалей, посоветуй. А я поступлю наоборот.

Евгения засмеялась:

— Ну хорошо. Так и быть. Советую. Пока Болотова ведет это дело, ты ничего не сделаешь. Но я думаю, Болотова мешает не только тебе. Иначе чего она так взъелась на тебя? Из-за тайника, конечно. Который пустой. Ну а теперь выводы делай сам.

— Не могу, — признался Михаил. — Ума не хватает.

Евгения встала:

— Пойдем. От реки уже сыростью тянет, да и стемнело почти.

Они шли по лугу, над мокрой травой висел аромат мяты, и Евгения по дороге нагибалась и срывала в темноте душистые побеги.

На даче вскипятили чайник, заварили свежесорванную мяту, пристроились на веранде, где стоял маленький переносной телевизор. Показывали хронику происшествий дня.

К телефону подошел муж Болотовой.

— Это хто? — спросил дребезжащий старушечий голос в трубке. — Алена Борисовна дома?