Не жди, когда уснут боги

Григорий спорил с Федосеевым, утверждал, что рабочие всегда поймут, растолкуй лишь им хорошенько. Федосеев печально улыбался: блажен, мол, кто верует. Был он сед и морщинист, хотя едва за пятьдесят перевалило.

— Наш хлеб и сладок, и горек одновременно, — говорил он. — Что ж, никто нам его не навязывал, сами выбрали. Только ежели качнет тебя, потянет приспосабливаться, петлять, юлить — лучше сразу уйди, не порть песню.

Случай с токарем Останковым встревожил Григория. Повозмущавшись нерешительностью и мягкотелостью Ануфриева, который постарался замять эту историю, он написал заметку в заводскую многотиражку. Прежде ему уже приходилось писать; его заметки о делах и планах бригады оперативно печатались на первой полосе газеты. На сей раз редакция не спешила с публикацией. Григорий разворачивал номер за номером, но своей заметки не находил. Он терялся в догадках, переживал и, в конце концов, отправился к редактору.

Тот встретил, его любезно, осведомился о здоровье, а когда Григорий объяснил, зачем пришел, редактор, молодой, круглолицый, сдвинул брови, поскучнел и затеял длинную беседу о нетипичных ситуациях и необходимости тщательной проверки критических сигналов трудящихся, на что редакция, увы, не всегда располагает временем.

Так Григорий и поверил во всю эту трепотню, рассчитанную на детсадовский возраст. Нетипичные ситуации могут стать типичнейшими, если сразу же не ударить тревогу. И потом, что за ответ: нет времени. Как это нет? На всякие «ура! ура!» время находится, а вот в глубинку влезть — ах, заняты?! Уж он так не оставит, ему тоже известны законы советской печати. За подобный подход кое-кто дотла сгорал. Пусть редактор не считает, будто он недосягаем для простого нормировщика. Слава богу, перед истиной все равны.

Ему, кажется, удалось не только расшевелить, но и напугать редактора. Побледнел, губы прыгают. Скуку с лица, словно дым ветром, согнало. Не привык, видать, к жесткому разговору. Открою, лепечет, редакционную тайну, хотя это у нас не принято. Открывай, милостиво разрешил Григорий, ему-то что.

И опять его ткнули носом в Ануфриева! Оказывается, получив заметку, редактор позвонил начальнику цеха и попросил уточнить факты. Ануфриев сказал, что все тут покрыто мраком, что писанину Панкратова лучше выбросить в корзину, иначе в цехе может возникнуть нежелательная реакция. Если же Панкратов обратится снова, нужно найти какую-нибудь отговорку, но на него не ссылаться.

— Вот и все, — выдохнул облегченно редактор.

— Зачем же сослались на Ануфриева?

— Но вы же потребовали конкретного ответа!

— Допустим… Могли бы сказать, что занимались проверкой, и факты не подтвердились.

— Но ведь это была бы ложь! — Пушистые брови редактора негодующе взметнулись вверх.

— А врать со слов Ануфриева что, чище? Или чужая ложь к вам не пристает? — тихо спросил Григорий. — Славно живете. Малина, да и только… Вы о Томасе Карне слышали?

— Нет, а что?

— Этот англичанин прожил двести семь лет. Говорят, он был совершенно безразличен к чужим болям, страданиям. У вас тоже есть к тому склонности.

…Который раз он клял себя за поспешность! Взял и раскрыл свои карты перед Останковым. С тех пор о приспособлении ни слуху, ни духу.

Григорий поинтересовался вскоре:

— Толковую штуку сообразили, дядя Митя, где ж она?

— В утиль пошла, — коротко бросил Останков и повернулся боком, словно давая понять, что говорить им больше не о чем.

— Шутите! — не поверил Григорий. — С образцом-то рацпредложение оформлять куда проще.

— А на кой леший мне рацпредложение? — криво усмехнулся Останков. — Я не гордый. Обойдусь как-нибудь. Кому охота попреки зазря выслушивать.

— Ну, обида обидой, — примирительно заговорил Григорий. — Извините, если что не так. Однако ж кто дал нам право держать при себе то, что сгодится для всех? И хорошо сгодится!

— Право? — Опять кривенькая ухмылка. — Интересное кино получается. Иль над моей головой кто-то другой хозяин? Хе-хе… А может, в ней цельная диссертация сидит, а я ей не даю хода — тогда как? Нехай себе посиживает, но наружу — ни-ни!..

Григорий хотел было сказать, что за диссертацию дядя Митя не только голову, всего бы себя заложил, ибо ученая степень в большой цене, но промолчал, боясь новых жалоб и кривотолков.

Да, верно сказал Федосеев, хлеб нормировщика не очень-то сладок. Одного врага Григорий мог смело записывать в актив. Уж он сумеет подставить ногу, промахнись только.

Во время обеденного перерыва Григорий, направился к буфету. Много добрых изменений происходит в цехе. Стекла вместо стен поставили, пол из цветной плитки… Еще года два назад на весь завод была одна столовая, огромная, правда, но одна. Пока до нее добежал, пока перехватил что-нибудь — едва назад успеешь. А нынче благодать, буфет под боком, поел — и гуляй себе, укрепляй нервную систему. Постороннему человеку все это может ерундой, мелочью показаться, но когда изо дня в день работаешь в цехе, выкладываешься без остатка, душу своему делу отдаешь, то всякое обновление с большущей радостью воспринимается.

Впереди покачивалась могучая, словно отлитая из чугуна, спина Чередниченко и рядом узенькая, как доска, на которой хозяйки лук режут, спина Останкова. Григорий слышал, как Останков сказал:

— Если надо, я при всем народе заявить смогу: недосыпал, из кожи лез, ради общей пользы старался, а этот выскочка набросился, обозвал по-всякому, вот я и сгубил свое…

— …детище, — подсказал Чередниченко и хохотнул басовито.

— Это верно, детище. Словечко-то хорошее… У меня, подсчитано, какой выигрыш ожидался, столько теперь потеряно.

— Не забудь про моральный ущерб. Мода такая. Разве после этого тебя потянет изобретать? — вдруг он краем глаза заметил Григория и тут же славировал: — Возможно, я и ошибаюсь. Глядишь, в тебе талант еще шибче проклюнется. Утро вечера мудренее.

Григорию расхотелось есть. Он повернул назад и столкнулся с ребятами из своей бывшей бригады.

— Привет, Гриша!

— Привет!

— Все на обед, а ты куда ж?

— Дельце срочное, понимаете, только вспомнил, — замялся Григорий, и парни сразу же уловили фальшивинку.

— Что там срочного, Гриша, бумагомаратель окаянный. А ну-ка идем с нами, мы тебя на трудовые рубли кормить будем, — загомонили они.

И, взяв его под локотки, повели в буфет.

5

Раза три-четыре звонил Алексей: забеги, мол, старина, поболтаем в семейном кругу…

Ох, чудак-человек Алешка. Тогда в ресторан заволок… Да разве словами что-нибудь поправишь? Притормозить разлад еще можно, а прекратить… Нет, в теории внутрисемейных отношений Григорий был определенно слаб. Им бы матерого мужичка, поднаторевшего на сводах-разводах, который сел бы фундаментально, положив перед собой кулачищи, выслушал, а потом грохнул что-нибудь одно, например: живите и не рыпайтесь, до самой гробовой доски, не то…

Григорий же мог только переживать за них. И Аленка, и Алексей были ему одинаково дороги. Кто прав, кто виноват? И есть ли вообще в таком деле правые и виновные?.. Мысли шли вразлет, словно вспугнутая птичья стая.

Почти каждый вечер после работы он встречал Зою у подъезда большого серебристого здания быткомбината. И когда Зоя задерживалась и ему от нечего делать приходилось поглядывать на противоположную сторону, где находился телеграф и где всегда было людно, навстречу бросались, летели, неслись метровые буквы рекламы: БЕРЕГИТЕ ВРЕМЯ! То, что было пониже и поменьше и предлагало телеграфные услуги, обычно едва замечалось, проглатывалось и уходило, а вот эти два слова оставались, начинали исподтишка действовать, давить на психику, рождать какие-то странные расплывчатые чувства виновности перед самим собой. Словно ты мот, транжир этого текущего, ускользающего времени и тебя призывают основательно пересмотреть свои взгляды. Вот если бы открыть что-то вроде сберкассу, думал Григорий, где каждый мог бы хранить излишки настоящего времени, чтобы использовать его сполна в более подходящий момент!..