Не жди, когда уснут боги

9

Это ж надо, милое, мягонькое создание, умница притом, а пристала, словно клещами взяла: расскажи да расскажи, что у тебя там такое стряслось, почему два года на женщин глядеть не мог?

И зачем ей знать? Может, она думает, что какая-нибудь трагическая любовь его надломила? Или коварная незнакомка заставила сомневаться в собственных силах? А может, в ее головке засели нелепости еще похлеще? Попробуй, угадай… Сколько раз он с достоинством отклонял ее просьбу, переводил разговор на другие темы, рассказывал о своих друзьях, о делах в цехе. Но женское упрямство сметет любые заслоны. Ему, как лазерному лучу, все нипочем.

— Ну, зачем тебе это надо? — взмолился Григорий. — Кому приятно ворошить неприятное? Клянусь, никакая конкретная женщина там не замешана. Вернее, замешана, но я ее даже в лицо не видел. И, дай бог, никогда не увижу. Теперь я с тобой. Чего еще?

И услышал спокойный, прямо-таки библейский ответ:

— Я хочу знать все о тебе.

Когда женщина так говорит, она наверняка готовится стать вашей женой, и тут уж ничего не поделаешь.

— Что ж, будь, по-твоему, — наконец великодушно сдался Григорий. — Но учти, с большим бы удовольствием я бы рассказал о проделках чередниченковской бригады. И тебе, как инженеру-экономисту, было бы полезней.

— Сто раз ты уже рассказывал. Всяких Ануфриевых, Симоновых, Чередниченко я знаю лучше, чем тебя.

— Будь, по-твоему, — повторил он. — Может, зажечь свет?

Темнело. Они сидели в его комнате, где не было ничего из предметов роскоши, кроме книг и музыки. Как и у Виктора, и у многих тысяч холостяков, запоздавших с выбором спутниц.

— Пока не включай. Я и без того тебя хорошо вижу, — сказала Зоя и пододвинулась поближе к нему.

— Дело было летом, летом, — начал он с вынырнувших откуда-то слов эстрадной песенки. — Фу, дурацкий мотивчик! Но дело действительно было летом. Поздним вечером. Даже, пожалуй, слишком поздним для нашего города. Ведь каждый город имеет свой регламент. Я возвращался из кино. Последний сеанс. Иду по улице, почти по центральной, а впереди девчонка… Да… На меня фильмы и книги, как на иных вино, действуют. Хотел познакомиться. Но пока иду следом. И не близко, и не далеко. И вот у перекрестка, темного перекрестка, тогда еще там овощные ларьки стояли, потом их снесли, кинулись к девчонке двое.

Зоя откачнулась слегка от Григория, напряглась, крепко-крепко сцепила пальцы рук, пораженная совпадением, онемевшая, испуганная, будто сию минуту, сейчас повторится все это с ней сызнова, второй раз…

— Она и крикнуть не успела, — продолжал Григорий, — схватили ее за руки и поволокли в сторону этих самых ларьков. Тут я подскакиваю, стукнул одного крепенько, в подбородок угодил, а со вторым замешкался. И в это время на меня еще несколько… Били чем попало и куда попало, разукрасили, как могли. Но пока глаза не затекли, видел, четко видел: отбежала девчонка подальше, постояла чуточку и — наутек. Хотя никто за ней не гнался, мною заняты были. В неотложке я недели две провалялся. Сотрясение и все такое прочее. Читать не разрешают, а думать… На мысли запрета нет. Намучился я с этими мыслями. Ну что, не человек она, что ли? Понятно, женщина существо робкое, беззащитное, но голосовые-то связки помощней наших, заорать-то она могла, чтоб люди сбежались? Ведь еще малость — и мне бы каюк. Случайно какой-то таксист поворачивал в эту сторону, осветил фарами и приостановился: зрелище-то любопытное. Вот они и разбежались… Не в обиду тебе будь сказано, однако мужчина бы так никогда не поступил. Оставить того, кто по доброй воле бросился на выручку, и давать деру… В голове не укладывается. Эх!.. Долго после этого я не мог смотреть на вашего брата как положено… Зажечь свет?

— Нет, нет! Посидим в темноте.

Странный народ женщины, сами напросятся, выпытают, а потом, глядь, себе ж на беду.

Зоя плакала. У маленьких и пухленьких вообще слез тьма. Катятся из огромных глаз, как ручьи по весне. Хорошо хоть без света, Гриша не видит. Да и увидел бы, подумал, что из состраданья к нему. А тут совсем другие слезы…

Как он только про тот злополучный перекресток заговорил, у нее захолонуло сердце, внутри так и оборвалось, она сразу все вспомнила. Не забывала вроде, не потушено было, но вдруг вспыхнуло, ослепило. Ошеломленная всем этим, едва владея собой, она хотела закричать, чтоб он не рассказывал дальше, ей хотелось провалиться сквозь землю, закрыться чем-нибудь прочным и непроницаемым, забиться в угол, исчезнуть, испариться и никогда не попадаться ему на глаза, никогда, никогда! Она чувствовала себя скверным, пакостным человечком, гномом, сороконожкой, к которой с детства питала отвращение; ее одолевала дрожь, противная, мелкая, знобящая; так дрожат неопавшие листья на ноябрьском ветру. Перепуганная насмерть, как, пожалуй, не была перепугана в тот проклятый вечер, она беспомощно металась в себе, ища спасительную лазейку, выход, узенькую щелочку, чтобы протиснуться, спрятаться, замуроваться, во ничего так и не находила.

Тогда на ее стороне был Гриша, неизвестный и смелый Гриша, вступивший за нее в драку. Теперь Гриша, с которым она вся-вся сроднилась, может выгнать, отхлестать по щекам, проклясть — и будет прав, тысячу раз прав.

О, до чего щедра жизнь на совпадения — и радостные, и горькие!..

Как она посмела убежать, бросить его? Растерялась? Струсила? Или в ней сидит — ведь в каждом человеке кто-нибудь да сидит — гнусненький предатель, способный в любой миг нажать на кнопку — и ты уже не ты: можешь подвести, подставить ножку, ударить в спину… Зоя вздрогнула всем телом, словно ощутила град ударов, обрушившихся тогда на Гришу.

— Что с тобой? — услышала она его голос. Крепко и бережно он привлек ее к себе, провел ладонью по волосам, как гладят ребенка. — Мерзлячка несчастная. При такой температуре страусы выводятся и цитрусовые плодоносят пять раз в год. Давай перегородим эту комнату пополам, создадим парниковое хозяйство и будем в самые бешеные морозы приглашать друзей и поедать в огромных количествах свежие овощи. А можно посадить розы, чайные розы, в них важности поменьше, зато пахнут как!.. Будем сидеть и наслаждаться. Правда, наслаждение продукт нерентабельный, но по мне только ради него и стоит дымить заводам и гудеть поездам. Или я никчемный экономист, а?

— Ты великий экономист. Отрасти усы, бороду и тебя возьмут по совместительству в ботанический сад. Великие экономисты всегда что-нибудь да совмещают.

О, она еще в состоянии шутить! Знал бы Гриша, каково ей сейчас.

Ну и знал бы? И что? Она представила, как разомкнутся обнимающие ее руки, как резко отодвинется, отстранится он весь, как холодный чужой голос бросит ей в лицо то, что она заслужила, — и ей стало жутко. Как же быть? Пасть на колени, объяснить необъяснимое? Но разве он простит?.. Или простит? Но ведь может и не простить…

Неужели все кончено? Почему, почему кончено? Ему-то ничего не известно и никогда не станет известно. Да, но она-то сама…

Кто знает, сколько дней и ночей предстоит Зое мучиться, решать для себя: признаться или не признаться, уйти от Григория и тем самым освободить его от соседства с ложью, или остаться, своей жизнью искупить вину пред ним?… Быть может, придет время и она, проснувшись утром рядом с ним, глядя, как на детской кроватке купается в солнечных лучах крохотное розовое существо, расскажет все. А может, и не случится такой идиллической картины в ее жизни. Как говорят философы, все будет когда-нибудь потом, потому что все когда-нибудь будет.

А пока она молчала и слушала о делах и взаимоотношениях в механическом, о перестройке, которую он задумал, о том, из-за чего эта перестройка откладывается, хотя очень выгодна цеху, о совершенно чужих и, пожалуй, безразличных ей в данный момент людях, без которых нет и не могло быть ее Григория.

Лишь однажды он отвлекся, чтобы спросить:

— Кстати, ты убедилась, что в той истории не оказалось ничего такого… Ну, понимаешь?..

— Да, да, убедилась, — быстро согласилась Зоя.

Ах, если бы так же легко и просто его понимали на работе!

Ануфриев распыхтелся, узнав о намерении Григория срезать расценки и повысить нормы на сборке разводных ключей. Догадлив Чередниченко, ничего не скажешь, сумел сыграть на том, что начальник цеха боится всяких осложнений, перемен, конфликтов, особенно, если намекнуть, что они отразятся на плане, репутации цеха. Обработал Ануфриев, повернул на свой лад.

— Вы поступаете опрометчиво, нельзя спешить там, где речь идет о рабочем человеке, о его профессиональной гордости, о плане, наконец. Люди трудятся, по полтора сменных задания выдают, а им это в укор ставится. Снимайте хронометраж, вникайте в экономику цеха, но зачем травмировать целую бригаду? Не те методы, Григорий Александрович! В прошлый раз Останкова оскорбили, теперь… — Ануфриев скакал по огромному кабинету, смешно подпрыгивая, как мальчишка на прутике, а Григорий с тоской думал, какой великолепный парник получился бы из этого кабинета; все бы рабочие хрустели в перерыв огурцами и ели мясистые, краснощекие помидоры.