Небит-Даг

— Я не могу! — слабым голосом воскликнул геолог. — Он меня считает авантюристом. Ну что, похож я на искателя приключений?

Богатырь Сафронов смеялся. Комизм ситуации, по его мнению, и состоял в крайнем несходстве изящного маленького человека, настоящего рафинированного интеллигента, каких редко встретишь в промышленности, с той ролью, какую ему приписывал неистовый Аннатувак.

— Пора обедать! Бросьте вы это томление духа! Идемте к нам, Валентина Сергеевна будет рада.

Сулейманов жил в Небит-Даге по-холостяцки. Семья — в Баку, там жена, старики, сын учится в нефтяном институте. После работы одинокий человек отправлялся в ресторан «Восток», подолгу сидел за столиком, спокойно дожидаясь своей порции шурпы, харчо или пока шеф-повар на досуге приготовит ему предмет своей гордости «французское блюдо — битки по-гречески». Из ресторана Султан Рустамович шел в городскую читальню или заглядывал на огонек в многолюдный шумный дом Андрея Николаевича.

Но сегодня геологу ничего не хотелось, сердце стеснило, и боль не отпускала ни на минуту.

— Этот жалкий человечишка неуязвим… — безнадежно махнул рукой Сулейманов.

Андрей Николаевич без труда понял — это он о Тихомирове.

— Он неуязвим, — повторил Сулейманов. — Ему доставляет наслаждение его искусство качаться на волнах, как поплавок, — геолог в первый раз улыбнулся в свои седые усики: что-то вспомнил забавное. — Вы знаете, Андрей Николаевич, он мне под Новый год, изрядно наклюкавшись, исповедовался: «Я, говорит, не крючок, но тоже необходим при ловле щук и карасей — я поплавок! Я качаюсь на воде даже при самом легком дуновении… А когда клюет — вокруг меня круги…»

— А вы хотите с ним бороться! — смеясь сказал Сафронов. — Он-то неуязвим, непотопляем, а ваша борьба с его перестраховочными концепциями именно вас и ставит под риск ударов!

— Я это знаю, — вяло отозвался Сулейманов.

Сделав вид, что не замечает уныния Сулейманова, Андрей Николаевич подошел к столу и развернул каротажную диаграмму.

— Помните, сколько бед принесла нам буровая «737», сколько раз мы ее вытаскивали из аварий? Вот снова, трех метров не дошли до проектной глубины — сломалось долото и осталось в забое!

— Знаю, Андрей Николаевич. Был там вчера, все видел.

— Нелегко будет источить до конца крепкую сталь… А если подорвать динамитом — скважина выйдет из строя. — Сафронов помолчал. — Что, если приостановить проходку и долото залить цементом? Как вы думаете, Султан Рустамович?

— Верное решение. Я тоже толковал об этом с геологами из Объединения.

— Тогда я дам указание.

Сафронов стал скатывать диаграмму, собираясь уйти. Но, видно, Сулейманов не хотел остаться один, мысли его все время возвращались к недавнему спору, и все там не нравилось — и наигранное воодушевление перестраховщика, и некрасивая ссора между отцом и сыном; было неловко перед стариком, которого он же вызвал на совещание.

— У вас срочные дела? — спросил он инженера.

— Нет, со срочными уже разделался.

— Тогда посидите…

— Только позвоню от вас.

Сафронов связался по телефону с начальником участка, сообщил о принятом решении и приказал приступать к работе, затем, вытянув могучие ноги, удобно расположился в кресле напротив Сулейманова. «Эк тебя раскачало!» — мысленно сказал он, оглядывая маленького геолога — его широкий, переходящий в лысину лоб, усталые умные глаза, окруженные сеткой морщинок, седые усики под чуть горбатым носом. Это знакомое ему лицо всегда дышало спокойствием и выдержкой, но сейчас Сулейманов устал от борьбы и, видно, не хотел или даже не мог скрывать этой усталости: совсем ссутулился.

— Сложный вопрос… — рассеянно заметил геолог.

— Семьсот тридцать седьмая?

— Нет… Сазаклы.

— Нелегкое дело.

— Думаю, пока мы всерьез освоим месторождение, пройдет еще год.

— Да? — удивился Сафронов.

— А вы считаете, меньше?

— Нет, я считаю, пройдет два года.

Сулейманов усмехнулся.

— Ну, это вы слишком! Да и я, наверно, ошибаюсь. С января все пойдет веселее… «Итак, завертим кару сель, как нам сказал Жан-Жак Руссель…»

«Жан-Жак Руссель?.. Жан-Жак Руссо! Тогда завертим колесо!..» — с удовольствием подхватил Андрей Николаевич.

Эта давно знакомая им шутка немного расшевелила Сулейманова. Теперь он заговорил без нотки безнадежности, тонкая усмешка привычно оттопырила щетинку усов.

— Что же, будем бороться! Знаете, Андрей Николаевич, беда этого молодого и энергичного деятеля состоит в том, что контора бурения только бурит, ее продукция — метр скважины, годовая программа — столько-то метров проходки. Разве я неправду говорю? Значит, к концу года дать как можно больше метров, программа выполнена, и все чувствуют себя честными людьми, награды и премии, текинский ковер на стену… А нефти нет.

— Вы упрощаете, — возразил Андрей Николаевич.

— Если ошибаюсь, тогда, как женщина, прикрою платком рот — в знак молчания! Нет, Андрей Николаевич, я еще не все сказал. За всеми этими фиоритурами — простая, как этот мой палец, правда: какой начальник буровых работ к концу года не хочет перевыполнить план? Он должен, если он не ребенок, обеспечивать легкие скважины за счет трудных… Все средства, все оборудование — туда. А там сочтемся! В это время года один буровой мастер зашибает деньгу на удобном участке где-нибудь в Кум-Даге, а другой, к примеру мастер Атабай, терпит беду со своими бурильщиками в Сазаклы… Что, это я все выдумал? Я убежден, что и своего отца Човдуров придерживает по той же причине… Тот честный работяга, а сын командует им неприлично и даже, пожалуй, не замечает этого…

— Вы упрощаете, Султан Рустамович, — настойчиво возразил Сафронов. — Чтобы понять такого человека, как наш Аннатувак, надо проследить за его ростом, взять в соображение, где, на каких промыслах, в каких технических условиях формировался этот характер. Ведь все его успехи, его стремительное движение — а он еще молодой! — связаны со старыми промыслами. Десятилетиями мы сидели на «пятачке» — на Вышке и в Кум-Даге, потому что не могли, не имели сил пойти в пустыню… Надо понять, во что не верит Аннатувак. Вы думаете, что он не верит в вашу геологию и зовет себе на помощь Тихомирова? Это ему самому только кажется! А не верит он в свои возможности, в свои силы! Тут-то и ошибается. Вчера было невозможно — сегодня только трудно. Вчера было дело просто несбыточное: вести водопровод в пустыню, идти с тяжелым бурением в движущиеся зыбучие пески… Искали — и бросили… А сегодня можно. Можно — значит нужно…

В кабинете смеркалось. Сидели, не замечая этого, не зажигая лампы. Сулейманов молчал, но как-то деятельно молчал: в полутьме Сафронов слышал его дыхание, геолог внимательно слушал. Видно, ему было важно найти свое собственное точное отношение к начальнику конторы, с которым еще предстояла трудная борьба.

— Я знаю Човдурова с детства, — продолжал Сафронов. — Никогда не скажу, что он равнодушен к существу дела, заботится только о программе, о цифре, о лице конторы. Он не меньше нас с вами болеет за будущее туркменской нефтяной индустрии, мучается, если что не ладится. Беда его характера в другом: в незыблемой вере в собственную непогрешимость. Самое страшное, когда он принимает поспешное решение. Тогда конец! С места не сдвинешь. Вот почему — я это давно заметил — опасно не то, что он еще в голове держит, а то, что он уже высказал. И сегодняшний ход его мыслей страшен не сам по себе, а потому, что мы с вами будем биться, как я сказал, года два и ничего не добьемся до тех пор, пока…

— До каких пор? — живо переспросил Сулейманов.

— До тех, пока он со своим упрямством не свернет себе шею и его не снимут с работы, — не колеблясь, закончил Сафронов.

— Вы думаете, это ему поможет?

— Наверняка.

— Сомневаюсь! Вам когда-нибудь приходилось иметь дело с упрямым быком? Нет? А я пахал на таком быке в ранней молодости и сумел так поладить с ним, что он слушался и трудился не за страх, а за совесть. Но однажды мой отец не сдержался, ударил его, и погубил навеки. Что потом ни делали: и подлаживались и колотили, бык только выкатывал глаза и лежал как дохлый, будто и не чувствовал ударов. Когда я смотрю на Аннатувака, я часто вспоминаю этого быка…