Неблагодарная чужестранка
Шрифт:
Она поддразнивает его:
— Спишь перед телевизором? Ну и ну!
Он смеется.
— Что вы чувствуете, оставив сейчас жену в одиночестве на два часа?
— Мне страшно. Вдруг у нее понос начнется, как она до туалета дойдет?
О физических тяготах он рассказывает без отвращения и возмущения. Потому что:
— Я ей нужен.
Лишь упомянув о совете психолога взять две недели отпуска, он приходит в ярость. Эта врачиха молола чушь: дескать,
— Как же это так получается, а?
Супружеская чета проросла в нездоровую ткань, жизнь свелась к профессиональному уходу за телом — санитарки приходят в дом, но он не ценит их помощи. Он сам себе специалист.
С ранних лет его научили, что человек рождается для других. Из девяти детей, рожденных его матерью, трое умерли в младенчестве. Во время полевых работ у нее родились близнецы, и хотя она поспешила положить обеих девочек в теплую печь, те умерли от воспаления легких. Потом родился он, а потом пошли братья-погодки. Дети работали в доме и в хлеву, покуда мать таскала мешки с картошкой. Однажды она вернулась домой чернее тучи, он спросил, что случилось, и получил пощечину. Так он узнал о смерти младшей сестренки. После этого родам пришел конец, пьяный отец свалился в речку и замерз. Нет, сам он не пьет. Он перенял жизненные принципы матери. Его самоотверженности хватило бы на целый выводок детишек. Но его детьми стали болезни, а они никогда не вырастут, не покинут дом, у них с каждым годом будет нарождаться все больше братьев и сестер.
Терапевт из поликлиники отправила запрос на инвалидность, но он с гордостью заявил осматривавшему врачу:
— Я абсолютно трудоспособен. Уход за женой обеспечивает мне полную занятость.
Мне хочется, чтобы некий хирургический скальпель вырезал у него склонность к самоуничтожению, но вслух я говорю прямо противоположное, воздаю хвалу добродетели:
— Вы — хороший человек.
— О нет, каждый на моем месте поступил бы так же.
Наигранно скромно махнуть рукой — часть той культуры самопожертвования, которая по-прежнему глубоко сидит во мне и которую он сейчас разбудил. Я не выдаю его спасительному скальпелю, с которым впервые познакомилась в эмиграции. И его глаза благодарят меня за это счастливым блеском.
Надлежащий контроль был обеспечен. Сама страна служила тайным архивом. Ничто не должно было исчезнуть бесследно. Что бы ни происходило, оно сохранялось, каталогизировалось по высшим стандартам. Добровольные архивариусы отыскивались повсюду. Стоило мне открыть рот, как меня сверлили вопросами:
— Когда это было, как называется то место, кто был рядом, как их зовут?
Я бормотала об атмосфере, о своих чувствах. Что за никчемные сведения!
— Побольше фактов, фройляйн.
Зато когда я становилась въедливой и спрашивала их, сколько они получают — у нас сей краеугольный вопрос был свидетельством общечеловеческой заинтересованности, — они поднимали взгляд и неохотно цедили, скрывая факты:
— Достаточно.
В архиве всему было свое имя и место. Чем хуже вы знали человека, тем сильнее он настаивал, чтобы вы называли его поименно.
Если я просто здоровалась с соседкой, без упоминания ее фамилии, то в акте о натурализации появлялась запись: «Фройляйн X здоровается с соседкой, не называя ее фамилии. Она еще недостаточно ассимилировалась».
Тот, кто не знает фамилий, — не наш человек, чужой и невежливый. Эти два понятия приравнивались друг к другу. Но сколько бы я ни старалась, мне никак не удавалось запомнить фамилию Рюдизюли. Зато добропорядочный соседский взгляд
запечатлелся у меня в памяти на всю жизнь.Мара оказалась находчивее. Сказав «До свидания, госпожа…», она бормотала что-то невнятное и добавляла «ли» [2] . Благодаря своей гениальности ей удалось получить паспорт, завидев красную корочку которого, пограничники махали рукой.
2
Уменьшительно-ласкательный суффикс, распространенный в немецкоязычной Швейцарии.
А меня снова уличили в тяжком преступлении: «Уже не первую зиму фройляйн X не чистит снег». Испорченная диктатурой, где за все отвечало государство, я считала снег общим достоянием, в то время как он был моим частным бременем.
Мне выдали нансеновский паспорт. При любом пересечении границы меня зазывали на пост таможни. Синий паспорт не пользовался доверием. За меня не отвечало ни одно государство. В моем распоряжении был только один квадратный метр земли. И лишь на нем я стояла прочно. Его я подметала и очищала от снега, продолжая бесстыдные провокации: заявляла, что забыла свой день стирки. Тем самым я способствовала росту ксенофобских группировок.
Объявлялись сыщики натурализации:
— Когда фройляйн X стоит перед домом, у вас складывается впечатление, что она местная?
— О нет! — признавался сосед и тут же просил у меня прощения: — Я же не мог соврать господам.
Несколько серьезно настроенных мужчин различных профессий и одна домохозяйка собрались в школе и спрашивали меня, как функционирует демократия, знаю ли я, кому принадлежит власть в этом справедливом обществе. А я как раз явно ощущала, кому она принадлежит. Председатель комиссии по выдаче гражданства с грустью констатировал:
— Вы нелестно отзывались о нашей стране.
— Потому что я — честная гражданка.
Суд присяжных вынес вердикт:
— Прошение о присвоении гражданства не может быть удовлетворено.
Однако я не сдалась. Я уже прожила здесь немало лет, обзавелась друзьями, и они своими подписями заверили успешную ассимиляцию. «Ассимиляция» звучала как «растворение». Мне бы намного больше хотелось, чтобы они заверили мою причастность, но тогда не допускалось и мысли, что приезжие способны участвовать в общественной жизни, оставаясь самими собой.
На торжественной церемонии выдачи драгоценного подарка служащий, смилостивившись, сказал:
— Вы все теперь счастливы и благодарны за то, что держите в руках наш паспорт.
Люди из разных стран учтиво продолжали сидеть, никто не встал и не дополнил:
— А вы счастливы и благодарны за то, что мы приехали к вам.
Когда-нибудь надо встать. «Фройляйн» перед моей искореженной фамилией была самой неинтересной из моих знакомых, то есть я вообще не знала ее, а плавала под чужим флагом. В зале суда я отвоевала свою фамилию, женскую — ту самую, которую при въезде похитил капитан. Правда, отрезанных крылышек мне моя новая, чурающаяся всяких красивостей родина так и не вернула, отчего мне всякий раз приходилось приписывать их самостоятельно. Лишь тогда я снова становилась собой.
В привыкшем ко многому зале заседаний суда грязно, воздух спертый, ковровое покрытие, деревянные стулья и длинные столы изрядно поистерлись, буйствует только предположительный вор, прямо-таки бьется. В конце концов, он — сердце этого события и стоит в центре помещения. Судья с чрезвычайным прискорбием спрашивает, знает ли подсудимый, как называется мясо, которое он якобы украл. Высокий молодой человек этого не знает и утверждает, что ничего не крал, украл другой, скрывшийся с места событий. Зачитывая текст из толстой папки, судья переводит с книжного языка на местный диалект. Тем самым он хочет сказать: мы здесь старожилы, мы устанавливаем правила.