Неблагодарная чужестранка
Шрифт:
— Мы не видим причины удерживать вас.
Психиатр смотрит безжалостно и подпирает рукой подбородок, как изголодавшиеся по любви в баре для голубых. Самоубийце не нужна свобода,
Боец устраивает прощальный ритуал:
— Я приехал сюда не завоевывать вашу страну, а ради дружбы. Да воздаст вам за все Господь. Простите, если невольно нарушил ваши порядки.
Общие места из его культуры, но санитар растроган и стыдится своей негостеприимной страны, хочет приютить семерых детей. Психиатр холодно и элегантно встает. Поединок двух мужчин окончен. У мачо-бойца здесь слабые позиции, он вживается в роль жертвы. Потерпев поражение, он ищет поддержки у меня. Я стряхиваю его. Он выпущен на одинокую, опасную дорогу к свободе, в собственную жизнь.
Во время столкновения мне кажется, будто одной рукой я держу бойца-чужестранца, другой — местного голубого: два варианта аутсайдерства, объединенные моим третьим. Я играю в пинг-понг языками, культурами, чужеродностью, принимаю подачу и отбиваю ее, с опытом, бесстрашием и легкостью — принимаю свою эмигрантскую судьбу с ее долгосрочным помилованием.
Благоприобретенную подвижность я передаю вновь прибывшим, как выстоявшая ветеранка, каждая уязвленная клетка моего тела несет в себе преимущество знания.
Настает день, когда Мары больше нет рядом. Она разбилась в мчавшейся и перевернувшейся красной машине. В окровавленных волосах блестели осколки стекла. Водитель, местный поэт в черной кожаной куртке, выжил и написал стих о прекрасной мертвой Маре. Мне в наследство достались Марины платья, ее любимое я надела на похороны.
Сегодня в приют приехали мать и дочь. Им скоро на допрос. Осведомившись об их вере и не дождавшись ответа, служащий укоризненно смотрит на меня, будто я что-то неправильно перевела.
— Вера-то есть у каждого, — говорит он и поворачивается к дочери. — Во что ты веришь, девочка?
— В лучший мир.
— Значит, ты попала по адресу. Добро пожаловать!