Небо и земля

Курт кинулся к двери.

— Куда? — Зелда догнала его у самого порога. Не поднимая головы, мальчик старался вырваться из ее рук,

— Смотрите-ка, он еще сердится, а! Ты почему молчишь? Говорить разучился?

Курт перестал сопротивляться, но упрямо молчал. Скажи хоть слово, тут же расплакался бы. А он больше всего боялся, как бы Эстерка (наверное, стоит под окном!) не услышала, что он плачет.

Зелда насильно раздела его, влажным полотенцем вытерла руки и ноги и уложила на кушетку.

— Лежи, не дергайся! Натворил, так хоть лежи спокойно…

Кушетку она обставила стульями, — еще, чего доброго, удерет.

Старуха тем временем собрала с пола остатки вишневки и, кряхтя, потащилась с миской на кухню.

— Ты хоть умри, а завтра отвезешь его к матери в больницу… Больше я его здесь не потерплю.

— Ну ладно, ладно, — старалась Зелда успокоить старуху, — ложитесь, пора уже…

— Попробуй только не отвезти!.. Знаю тебя… Смотри! Я тут пока еще хозяйка.

— Да ладно, разве я спорю…

Зелда принялась за уборку. Прежде всего хорошенько вытерла пол, чтобы Шефтл ничего не заметил. Ему сегодня и без того тяжко. Шутка ли — такая война. Полхутора забрали… А кто знает, что еще будет. И Зелда сама удивилась, что разбитая бутыль с вишневкой в эти минуты заслонила от нее страшное горе, нависшее над страной, над ее домом.

Шефтл пришел поздно. Дети (все трое вернулись поодиночке, не поднимая глаз) уже спали. Старуха была у себя в боковушке. Зелда, поджидая Шефтла, еще возилась на кухне.

— Слава богу, — тихо сказала она, увидев мужа. — Такой день, а тебя нет… Где ты был?… Ты ведь устал, не ел.

— Я не хочу. — Шефтл устало опустился на скамью.

— Надо поесть, — Зелда прикрыла дверь, чтобы не разбудить детей.

— Да не хочу… — Он скользнул по ней отчужденным взглядом. Платье измятое, волосы не причесаны, на лбу морщины… «Как она изменилась… за одни сутки… постарела…» — подумал он с тоской и уныло опустил голову.

__ Нехорошо, — сказал он как бы про себя, — нехорошо, и все тут!

— А, что? — высунула голову из-за занавески старуха. — Что ты рассказываешь?..

— Да что рассказывать… Невесело. — Шефтл медленно обвел глазами кухню, словно уже прощался с домом. — Сегодня на рассвете немцы бомбили Киев и Одессу… Завтра они могут сбросить бомбу и на нас.

— Что ты говоришь?! — воскликнула Зелда, хватаясь за сердце.

— Это же звери, не люди. Они на все способны. Расстреливают невинных… Убивают маленьких детей…

— Мало ли что пишут в газетах, — успокаивала его Зелда. — Я не верю. Не может быть…

— Она не верит! — У старухи горько искривилось лицо. — Все беды от них только и идут, от немцев… Двух братьев потеряла я на той войне, муж вернулся калекой, и осталась я вскоре несчастной вдовой…

— Тише… хватит. — Шефтл тяжело поднялся, сделал несколько шагов, приоткрыл дверь в комнату и опять закрыл.

— Почему пахнет спиртом?

— Нахлебничек… Бутыль с вишневкой разбил! — мстительно отчеканила старуха. Наконец-то ей удалось свести счеты с невесткой!

— Бутыль с вишневкой?

Зелда заметила, что Шефтл покраснел, и промолчала — как всегда, когда он сердился.

— Себе не позволяли… Берегли черт знает для кого, — не унималась старуха. — Пусть его мать уплатит…

— Что творится тут, в моем доме? — возмутился Шефтл. — А ты где была? — повернулся он к Зелде. — Не могла за ним присмотреть?…

— Я только вышла узнать, где ты, — оправдывалась Зелда. — Откуда я знала, что он полезет к вишневке…

Шефтл в раздражении прошелся по кухне, огляделся, казалось думая о чем-то постороннем, своем. И резко вдруг остановился в углу, около печи.

— Страшную историю рассказал сейчас Хома… страшную… В польском городе это случилось. Еврейская девушка, певица, вышла замуж за местного немца. Красивая была, самая красивая девушка в этом городе. Они очень любили друг друга, и она родила от него ребенка. Когда пришли гитлеровцы, послали его рыть окопы, ночью он вернулся и тут же, в доме, застрелил жену и ребеночка.

— О господи, что ты говоришь! — воскликнула Зелда.

— Рассказывают еще и не такое… — Шефтл, опять заходил по кухне. — А что с этой… Эльзой? — спросил он, нахмурившись.

— Я не знаю, она ведь сказала… Может, завтра… должна же она вернуться, — растерянно бормотала Зелда.

Старуха опять хотела вмешаться, но Шефтл недовольно махнул рукой:

— Ну ладно, хватит. Пора спать…

Он снял запыленные туфли и направился было в комнату, но тут под окном послышались шаги. Постучали в дверь.

— Кто там? — спросил он.

— Это я, Гавриловна… Из больницы… Зелда бросилась на улицу.

Вернулась, стала у порога, будто боясь шагнуть в дом.

— Что там? — настороженно спросил Шефтл. Зелда прижала дрожащие руки к груди, молчала. — Что случилось? — повысил он голос.

— Эльза умерла…

— Умерла? — Шефтл посмотрел на нее так, словно не верил своим ушам. — Умерла? Когда?

— Вчера…

— Еще этой напасти не хватало! — схватилась за голову старуха. — А нахлебничек? Куда ты денешь эту немчуру?

Шефтл посмотрел на Зелду, потом на мать, сдвинул брови и, не сказав ни слова, ушел в темную комнату, где спали дети.

— Сами себе привязали камень на шею, — покачивая головой, причитала старуха. — Что с ним теперь делать?

— Не знаю, — растерянно ответила Зелда. — Теперь куда ж я его повезу?

— Куда хочешь!

— Ну что вы говорите, свекровь? — взвилась всегда ровная Зелда. — Это ребенок… Вы слышали — мать умерла. Неужели у вас совсем жалости нет?

— Жалости? — вспыхнула старуха. — Немца жалеть? А они нас жалеют? Теперь немца жалеть грешно!

— Какой он немец? Ребенок…. Что он знает? Кому зло причинил?

— Когда вырастет, зарежет и тебя и твоих детей. Духу его чтобы здесь не было!

Зелда изменилась в лице.

— Я ребенка на улицу не выгоню. И если хотите знать, для меня все дети равны. Дети ничего не знают. Дети ни в чем не виноваты и… не вмешивайтесь. Не ваше дело! У нас будет жить! Что с моими детьми, то и с ним будет. А вам говорю: не вмешивайтесь!