Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Зигмунд! Зиглинде! — позвал их герр Тиме и резко хлопнул в ладоши. — Не убейте беднягу вашей добротой. Вы шуганите их, да построже. Настоите один раз на своем — и они будут вашими всей душой и до скончания дней.

Когда та новизна, какую я мог им предложить, собакам наскучила, они переключились на Германа, присевшего на корточки, чтобы эта парочка могла полностью выразить обуревавшее ее слюнявое обожание, облизав ему все лицо.

— Хорошие собачки, — нежно ворковал он. — Очень, очень хорошие собачки.

Познакомившись с собаками, я должным образом представился родителям Германа. Оба были беловолосы и румяны, однако Анна-Мария выглядела намного моложе Оскара. Одета она была просто, но изящно; он же носил довольно потрепанный, вышедший из моды твидовый пиджак, а лицо его украшали усы и вовсе старомодные. Оба залучились улыбками, когда Герман назвал их «возлюбленными родителями», и одобрительно закивали, когда он представил меня как «очень доброго друга». Как только багаж наш занесли в дом, Герман и его мать с заговорщицким видом удалились следом за ним, а Оскар повел меня осматривать замок, представлявший собой пеструю смесь зданий, вопиюще обветшалых и элегантно восстановленных. Он рассказал мне историю замка — от скромного рождения в двенадцатом столетии до разрастания в четырнадцатом и упадка в восемнадцатом — замок обратили тогда в богадельню, — а также возрождения в романтическом английском стиле в девятнадцатом и покупки его семейством Тиме в 1921 году. Мы посетили мощеный внутренний двор с древней цистерной для сбора воды и старые конюшни, в которых стояли теперь автомобили членов семьи. Поднялись на крепостную стену и увидели деревню, приходскую церковь Святого Альбана, много более древнюю — Святого Николая и захватывающую дух панораму гор.

— Надеюсь, милый старик не уморил тебя, — сказал Герман, когда я наконец отыскал его спальню. В камине танцевали под лившиеся из граммофона звуки трубы Бикса Бейдербека языки огня.

— Нисколько, — ответил я. — Он совершенно очарователен. Он даже показал мне голову первого из застреленных тобой медведей. Я и не знал, что любимейший мой вегетарианец был когда-то заядлым охотником.

Герман вздохнул:

— Это лишь первый из моих постыдных секретов, которые рано или поздно выйдут на свет Божий. Да, я и правду был охотником. Медведи, кабаны, олени. Теперь я в ту комнату и ступить-то не решаюсь. Но мне нравилось выходить с отцом в лес на холодной ноябрьской заре. Никогда не чувствовал такой, как в те утра, близости к нему. Мое решение воздерживаться от мяса — а значит, и от охоты — сильно его озадачило. Думаю, он так от этого разочарования и не оправился, хотя мне приятно думать, что оно было худшим из тех, какие он от меня получил. Оно да еще моя холостяцкая жизнь, которую я постараюсь затянуть на фок сколь возможно долгий. Ты окажешь мне великую услугу, если как-нибудь мимоходом упомянешь о Софи.

— А кто это — Софи?

— Самое лучшее в ней то, что ее больше нет. Ну а была она бессердечной женщиной из Мюнхена, которую я отчаянно любил несколько лет и которая ничем на мое чувство не отвечала. Тебе не кажется, что с этим разочарованием я справился совсем неплохо?

— Замечательно справился, — согласился я. — Но вот что странно, и у меня была когда-то своя Софи. Я изобрел ее, чтобы порадовать доктора, который в то время пытался меня «вылечить», и результат получился превосходный. Однако сам собой напрашивается вопрос, не правда ли? Разве не должен ты был, излечившись от страсти к милейшей Софи, обратиться к кому-то еще?

Веселость мигом покинула Германа.

— Я прекрасно сознаю это. Если бы мои родители обнаружили, что их сын — мужеложец, такое открытие убило бы их.

— Ну, если тебя это как-то утешит, могу сказать, что ни малейших признаков мужеложца в тебе не отмечается. Ты и меня-то едва не обвел вокруг пальца. Однако не боишься ли ты, что мое присутствие здесь может тебя скомпрометировать?

— Нет. Как ты, наверное, понял, родители мои — милейшие люди на свете. О тех, кого я привозил сюда, они никогда ничего дурного не думали.

Он уже успел рассказать мне о своих друзьях — об университетском вундеркинде-математике Карле, часовых дел мастере Марко, пианисте Герберте. Каждый из этих эпизодов завершался дружеским расставанием, и Герман сохранял с прежними своими партнерами сердечные отношения. По крайней мере, так он говорил. Мне трудно было поверить, что мои блестящие предшественники столь легко отступили на второй план, и потому в мрачнейшие из моих минут я начинал подозревать присутствие в Германе какого-то изъяна, обнаружить который пока не смог. На мои осторожные вопросы об этом он отвечал лишь пожатием плеч. «Кто знает? — говорил он. — Есть везение — и есть везение. А кроме того, существуешь ты».

Но так ли уж ему со мной повезло? — гадал я, прикидывая с тревогой, хватит ли мне взятого с собой опиума. Понимая, что мне придется провести целую неделю под постоянным наблюдением, я намеренно урезал количество наркотика настолько, насколько посмел, и уже ощущал сводящий с ума зуд в конечностях и неприятнейшее колотье в груди. Худшим из всего были ночи, сновидения неописуемо мучили меня — чудесные, мутившие рассудок, грандиозные, — казалось, они длились часами, однако, очередной раз пробуждаясь в испуге, я обнаруживал, что прошла всего четверть часа. Я извращенно радовался тому, что даже мысль о ночи, проведенной нами в одной постели, представлялась Герману безрассудной, и, обменявшись с ним прощальными нежностями, с облегчением возвращался в мою одинокую спальню. Моя раз за разом повторявшаяся неспособность должным образом отвечать на его ласки унижала меня не так сильно, как могла бы, ибо Герман твердил — неискренне, конечно, — что ему довольно и возможности «просто держать тебя в объятиях».

Днем мы бродили в сопровождении Зигмунда и Зегелинде по занесенной снегом деревне, посещали мессу в приходской церкви Святого Альбана (я с первого взгляда на чудесную потолочную роспись Цейллера понял, откуда взялась любовь моего друга к искусству барокко), пили в кондитерской итальянский кофе и ели очень красивые, но безвкусные пирожные. Иногда надевали лыжи, и вскоре я научился, следуя наставлениям опытного Германа, наслаждаться катанием по девственному снегу.

Австрийские Альпы далеко не так холодны, как русские равнины, да и ландшафт моего детства ничем не напоминают; впрочем, порою я краем глаза замечал среди традиционных, сложенных из бревен тирольских домов Матрая очертания барочного строения, вызывавшие из глубин моей памяти какую-нибудь полузабытую петербургскую картину. В такие мгновения мне вовсе не казалось невозможным, что сейчас из-за угла выйдет Олег, — не теперешний, придавленный жизнью Олег, но такой, каким он был в пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет.

А кроме того, я обнаружил, что временами мысленно возвращаюсь к давним альпийским каникулам Володи и Бобби де Калри.

Вечерами мы обедали с родителями Германа. Вопреки первому моему впечатлению, Оскар оказался человеком довольно молчаливым — если только у него не находилось строго практической темы для обсуждения: необходимости заменить деревянную обшивку стен, какой-то увиденной им птицы, меню на следующую неделю.

Зато Анна-Мария была на редкость говорлива, и это ее качество проявлялось независимо от предмета разговора; я с удовольствием слушал ее рассказы о Германе — о том, например, как он спас двух щенков, будущих Зигмунда и Зиглинде, от здешнего табачника, собиравшегося утопить их, поскольку чистокровными овчарками они не были. Ее выговор, а временами и выбор слов выдавали в ней скромное происхождение: отец Анны-Марии был крестьянином, она — младшей из семи его детей. В девятнадцать лет Анна-Мария перебралась в Линц, нашла место секретарши, а после удивила всех, и пуще всего себя саму, выйдя замуж за своего хозяина, который был одиннадцатью годами старше ее. «Представляете? — Она радостно улыбнулась и осуждающе прихлопнула Оскара по запястью. — На секретарше женился. Правда, это худшее, что я о нем знаю!»

После обеда мы играли в карты, а Зигмунд с Зиглинде ложились к нашим ногам, чтобы вздремнуть. Я всегда был игроком плоховатым, но и мать Генриха — тоже, поэтому мы с ней быстренько пасовали, предоставляя Герману и его отцу возможность воодушевленно сражаться в полную силу.

Наблюдая за их боями, я иногда впадал в задумчивое настроение и вскоре ловил себя на том, что вспоминаю, как в Выре мама и дядя Рука играли до ночи в покер, как мы с отцом ехали по Санкт-Петербургу из оперы, с воодушевлением беседуя о музыке. Все это сгинуло — и тем не менее я здесь, в лоне введенной в заблуждение, довольной жизнью альпийской семьи.

Одним вечером, после того как игра закончилась и старшие Тиме пошли спать, я сказал что-то о чудесной гармонии, существующей в отношениях сына с его родителями. Неожиданно для меня Герман, услышав мои слова, помрачнел.

— Ты не знаешь, как я тебе завидую, — сказал он. — У меня нет ничего основательного, прочного. А все, что есть, построено на лжи. Ты можешь печалиться об утраченном богатстве, о разрыве с братом, но, по крайней мере, Сергей, тебе нечего скрывать.

Я едва не признался Герману во всем, что скрывал, но тут мы оба услышали за дверью его спальни звук, какой могло бы произвести что-то упавшее на пол коридора.