Неформат

что ли? Он толком и танцевать не умел тогда, а они старались вовсю с каким-то жалким

отчаянием. Каждая из них прижималась к нему всем телом, а в вальсе, где он просто позорно

топтался на месте, путая ноги, даже с отчаянной смелостью пыталась оседлать худыми бёдрами

его ногу, и ему приходилось цепенеть от застенчивости и подавленного желания, чтобы, не дай

бог, невольно не выдать своего такого убогого вожделения и не упереться в её лобок. Чёрт бы

подрал эти сиротские танцы в МАИ, где на каждую сотню приехавших из разных провинциальных

берлог прыщавых технарей, кое-как причёсанных, в плохо сидящих москвошвеевских пиджаках,

приходилось вполовину меньше московских лимитчиц! Савченко от раздражения и злости и на

себя, и на этих серых мышей перестал ходить на танцы уже с третьего курса. И ничего не потерял, разумеется. Чем это убожество лучше Изотовки?!

А здесь перед ним не серая мышь. О нееет! Настоящая Красная Шапочка из сказки Шарля

Перро, с умными глазами, в которых, слава богу, и близко не ночевала провинциальная

униженность и покорность, а светился какой-то мягкий и безмятежный, будто люминесцентный,

свет. Она была красивой и взрослой, она пришла из того мира, который кружил вокруг него и

дразнил его все эти годы на московских улицах, но куда вход ему до сих пор оставался заказан.

Где он видел прежде такой свет? И где он видел таких женщин раньше? Да, да, естественно, –

услужливая память подбрасывала ему образы из детства – он видел их сквозь окна купейных

вагонов фирменного поезда «Крым» в Симферополе. Поезд роскошно урчал своими

кондиционерами у главного перрона, и эти москвички со своими дочками, загоревшие и похожие

в больших очках-светофильтрах то ли на мулаток, то ли на гигантских стрекоз, со спокойным

любопытством смотрели на него, остающегося на платформе в ожидании, пока не подадут на

посадку жлобский состав Симферополь–Ясиноватая, в котором ни кондиционированных вагонов,

ни даже ресторана.

Вадим Савченко каждое лето в этот единственный день в Симферополе своим тонким

чутьём умного, но обделённого удачей мальчишки чувствовал эту пропасть между собой и этими

московскими мулатками с их стройными ногами и красивыми руками в кольцах и маникюре,

которых уносил в столицу урчащий кондиционерами поезд под печальные прекрасные звуки

марша «Прощание славянки», льющиеся из вокзального репродуктора. А он оставался на

перроне, как будто вместе с купейными вагонами красивого поезда снова уехала от него его

мечта – быть там же, куда так беззаботно отправились эти красивые женщины со своими

дочерьми и уверенные в себе мужчины. Он бродил и бродил по перрону в ожидании

донбассовского поезда, собранного из изношенных, с замызганными стёклами вагонов,

разглядывая вокзальную башню с часами и надпись у главного входа в зал ожидания,

выполненную крупными золотыми буквами на чёрном зеркале: «Партия торжественно

провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»

И Савченко каждый год давал себе по-мальчишески страстный зарок: после десятого

класса во что бы то ни стало уехать из Изотовки туда, к этим мулаткам, похожим на стрекоз в своих

стильных очках, подальше от донбассовских матрон с их густопсовым прононсом и необъятными

формами.

Глава 3

«Продлись, продлись, очарованье…»

– Ну, расскажи мне, авиаконструктор, что такое Изотовка и где она находится.

Позади оставались тот сказочный малиновый рассвет в горах, и скрип троса подъёмника, и

монастырское меню завтрака с неизменным творогом и блинчиками. Она предложила не

морочиться с лыжами, а просто погулять вокруг базы, и он с тайным облегчением согласился:

недавние и непрочные навыки катания, кажется, атрофировались за одну ночь, и позориться

перед ней не хотелось…

– Изотовка – это что, такие донбассовские Петушки?

Савченко с недоумением посмотрел на неё:

– Петушки? Какие Петушки?

– Да нет, не обращай внимания, – отмахнулась она. – Я думала, у вас в МАИ, может,

читают.

– А что, это какая-то новинка? – ревниво навострил уши Савченко.

– Да нет, говорю же тебе: не обращай внимания! – нетерпеливо отмахнулась Ляля. –

Просто я тут недавно рукопись читала. О том, как шибко умный, но вдрызг пьяный интеллигент

целый день на электричке в Петушки едет. Это такая станция под Владимиром, если ехать с

Курского вокзала. Такая, знаешь ли, недостижимая для него утопия.

Савченко сдержанно покачал головой. Слово «утопия», конечно, подкупало своей

элитарностью, как и вчерашнее «эмпирически». Но вообще до встречи с ней он всегда без

энтузиазма относился к разговорам об Изотовке и тихо бесился, когда его спрашивали в МАИ,

откуда он приехал. Раздражало всё: и необходимость натужно, в длинных придаточных

предложениях объяснять, в какой это области (Донецкой), и само это название, от которого за

версту разило не городом (пусть провинциальным и непритязательным), а самой захудалой

деревней. То ли дело Торжок или Великие Луки! Или, на худой конец, какая-нибудь Гатчина…

Вроде тоже глушь, но от тех названий веяло стариной, ярмарками, рыбными обозами,

купеческими загулами, колокольным звоном. Их даже упоминали в школьных учебниках истории.

От Изотовки, Кадиевки, Макеевки и прочих донбассовских дыр веяло мещанством худшего

пошиба – всеми этими коврами на стенах стандартных хрущёвок-малометражек, пьяными

воплями в открытые окна невысоких домов в разгар лета: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня…»;

да ещё этим мерзким, базарным словом «скупилась»!» «Я вчера была в магазине и скупилась…»

Это хуже похабщины. Но вопрос был задан, и она выжидающе смотрела на него внимательными

беличьими глазами с интересом и совсем не высокомерно, и он снова, как и вчера, ощутил