Неформат

небывалую до этого лёгкость в общении с ней. Вадим лишь на долю секунды пожалел, что не

встретил её года три назад в Москве – это были бы совсем другие годы! Болталось с ней легко, и

всё, что он обычно мысленно обсуждал и анализировал только сам с собой, от чего закипал

перегревшийся его мозг в предутреннем сне – всё это, оказалось, можно как-то просто и без

стеснения обсуждать с ней. Ну, за исключением эротических снов – тех самых, которые донимали

мужчин со времён Адама. Пушкин, к слову, жаловался Кюхельбекеру, что ему-де всю ночь

накануне снились «нагие девы».

Изотовка по сравнению с ночным неистовством плоти – детский утренник.

Странно, он вдруг почувствовал себя с ней тоже москвичом – не провинциалом, а именно

столичным жителем, но только более искушённым, чем она, – этаким антропологом, готовым

познакомить менее опытного коллегу со странностями и причудами аборигенов далёкого

архипелага. Как там было в школьном учебнике литературы об Островском? «Колумб

Замоскворечья»? Вот и он почувствовал себя таким Колумбом, открывающим наивной юной деве

жестокую правду жизни.

Они шли по утоптанной дорожке вдоль корпусов турбазы, с облегчением сбросив с себя

обузу – горные лыжи, на которых пытались кататься всё утро.

– Изотовка – это ничто, – категорично озвучил свой главный тезис Савченко. – И находится

она нигде. В этом, пожалуй, и заключается проблема.

– То есть ты человек ниоткуда? – спросила Ляля тоном первой ученицы.

– Да, именно так. Изотовка – это не место, это образ жизни, и совсем не мой. И получилось

так, что я там прожил всё детство, но не имел с ней ничего общего. Только и ждал, как бы оттуда

сбежать в Москву.

– Ну, это уже ближе к теме. Я имею в виду, что это не место, а образ жизни. Вот с этого

места поподробнее, пожалуйста.

– Объясняю. Население – потомки раскулаченных, бежавших от голода жителей

центральных районов России, а самое главное – уголовники с судимостями. У моего школьного

приятеля мать в детской комнате милиции до сих пор работает. Так вот закрытая статистика:

каждый третий взрослый в Изотовке имеет в прошлом судимость. Основное – угольные шахты;

есть ещё целый цветник интересных производств – ртутный комбинат, например. А есть

коксохимзавод. И ещё азотно-туковый завод. Можешь себе представить, какая там атмосфера?

– Ну, у нас в Москве тоже есть места не подарок, – неуверенно заметила Ляля. – Тот же

ЗИЛ, например. Или Нагатинская пойма.

Савченко нетерпеливо помотал головой:

– Нет, ты не понимаешь. То же, да не то. Я же тебе говорю, это не география с розой ветров

– это образ жизни.

– То есть ты говоришь не о месте, а о людях, – полувопросительно-полуутвердительно

сказала Ляля.

Вадим пристально взглянул в её полные внимания глаза:

– Вы умны, Красная Шапочка. Это вам каждый Волк в лесу скажет. И, да, я говорю именно

о людях.

– Ну и чем они так уж отличаются от обитателей Черёмушек?

– Ты знаешь, все-таки отличаются. Хотя вроде много общего. Но скажу тебе честно:

Изотовка – это не Рио-де-Жанейро. Это значительно хуже.

Ляля вспомнила отца, который запоем цитировал Ильфа и Петрова, и невольно

усмехнулась.

– Давай я тебе нарисую картинку, если красноречия и изобразительных способностей

хватит, – воскликнул Вадим, снова входя в придуманную им роль антрополога. – Но для начала

загадка. Угадай, что такое 1113?

Ляля, чуть забежав вперёд и повернувшись к нему лицом, старательно вышагивала задом

наперёд, несколько искусственно, как цапля, поднимая пятки, чтобы не споткнуться о бугристую, с

наледью поверхность снега.

– Это, наверное, количество минут, которые истекли с того момента, как ты меня поднял

вчера на лыжном склоне! – весело воскликнула она. – Или количество шагов, которые мы сегодня

уже прошли вместе. То есть или время, или расстояние – что-то типа того?

Савченко улыбнулся внутренней, сосредоточенной на себе улыбкой:

– Время? Нет, не угадала. Расстояние – да, этот ответ намного теплее… Так вот: 1113 – это

количество километров от Курского вокзала в Москве до железнодорожной станции в Изотовке.

Ляля, по-прежнему проворно пятясь перед ним в такт с его шагами, радостно заплясала,

поскальзываясь на утоптанном снегу:

– Угадала, угадала! Откуда ты это знаешь? На этой станции в твоей Изотовке наверняка

стоит километражный столбик с этой цифрой! Всё просто, как кофе! И в чём тут загадка? Чем

примечательно это число?

– Ничем. Кроме того, что оно без остатка делится на три. Но для меня оно какое-то

знаковое. Это барьер, который я много раз преодолевал за эти годы, приезжая в Москву и потом

уезжая из неё снова в Изотовку – только для того, чтобы снова вернуться обратно.

– Дровосек, да вы, кажется, не математик, а поэт в душе! – так же радостно и беззаботно

рассмеялась Ляля. – Это же самый настоящий романтический герой, который уезжает, чтобы

снова возвратиться! Кстати, твоё «вернуться обратно» стилистически хромает. Тавтология, «масло

масляное»; вернуться – это уже означает «обратно». Это я тебе как начинающий филолог говорю.

На неё невозможно было обижаться! Разве можно обижаться на белку, которая, торопясь

схватить орешек с рук, невольно тяпнула тебя острыми зубками за палец?!

И он, чтобы поддержать, не дать разрушиться этой весёлой, необидной для него

атмосфере разговора, как игривый пёс, спародировал её – забежал вперёд и развернулся к ней

лицом, спиной к анемичному январскому солнцу, которое теперь подсвечивало её лицо и

заставляло слегка щурить глаза.

Ляля с готовностью приняла игру:

– Но романтический герой всё равно не объяснил, чем обитатели этой Изотовки