Неформат

скандальным голосом, какой бывает только у вредных восточных женщин, полотенца и наволочки

от подушек по счёту за себя и своих соседей по комнате. Потом он, кажется, забирал свой паспорт

в зелёном дерматине из отдела регистрации, куда сдал его 10 дней назад на временную

прописку. Зелёная оболочка паспорта, казённая и бездушная, как и все документы, всегда

напоминала ему МАИ с его бесконечной казёнщиной коридоров и обычно вызывала глухое,

необъяснимое раздражение – может, потому, что в ней стояли эти мерзкие штампы о прежней

прописке из Центрально-Городского района Изотовки, как Каинова печать провинции? Или

потому, что текст там был на двух языках – русском и украинском, что, как и всякая бессмыслица, оскорбляло его стремление к простоте и логике. На кой чёрт изгаляться в документах – писать их

на языке, который не существует, по крайней мере в Изотовке? И не более живом, чем латынь?

Но в тот вечер, когда он (Это ведь было? Это должно было быть?) забирал паспорт в

каморке паспортного стола без окон, с глухой дверью, обшитой выкрашенным ядовито-зелёной

краской листовым железом, ему было решительно всё равно. Он сам себе казался (теперь, многие

годы спустя, слово найдено) бесплотным, бестелесным трёхмерным образом, голограммой,

нарисовавшейся в пространстве комнатушки, и ему было смешно, как этого не понимает

тщедушный, с залысинами армянин-участковый, который донимал Савченко вопросами: как

получилось так, что по-украински слово «фамилия» – это, видите ли, «призвыще», а отчество –

вообще какое-то несуразное «по-батькови». В другое время Савченко, превозмогая раздражение,

вступил бы в интеллектуальный спарринг с армянином, но в тот день он был так оглушён

произошедшим, что отвечал бесцветно, терпеливо и безучастно, как отвечают слабоумному

ребёнку опустошённые трагедией родители. И армянин, так и не удовлетворив в полной мере

своего мальчишеского любопытства, наконец отстал и с досадой отдал ему паспорт.

Савченко только запомнил, что всё куда-то ходил по базе: из столовой к себе в жилой

корпус, оттуда зачем-то в актовый зал, от кастелянши из хозблока – в переговорный пункт, где был

один на всю турбазу междугородний телефон; он ходил и ходил без остановки, неприкаянный,

как Агасфер, но только, в отличие от библейского персонажа, пьяный и шальной от счастья. Его

воспалённое воображение снова и снова бросало его туда, в комнату, залитую белым

медицинским светом от сугробов за окном. Ему казалось, что всё его тело горит, и он

расширенными глазами всматривался в это наркотическое видение: её грудь, её стройные бедра

и искажённое страстью лицо.

Такое похожее на помешательство наркотическое смешение реальности с бредом он

испытал раньше один раз в раннем детстве, когда при проверке у глазного врача ему закапали

атропин и он потерял контроль над собой и реальностью.

А в тот остаток дня он запомнил только один момент скоротечного протрезвления: когда

она, оторвавшись от своей вездесущей подружки, подошла к нему после ужина в столовой и, не

обращая ни на кого внимания и не заботясь о том, что подумают окружающие, повела его,

покорного, как телёнок, в угол кафе. Она внимательно смотрела ему в лицо своими пушистыми

глазами, и он сразу протрезвел – атропин перестал мутить его мозг и чувства.

– Егерь, обещай, что ты не пропадёшь в Москве в своём сумасшедшем МАИ, – сказала она

тихо. – Обещаешь?

Он, слава богу, снова мог смотреть ей в лицо без стыда и стеснения. И это было радостно и

странно. Он кивнул, каким-то образом понимая, что сейчас лучше безмолвствовать.

– Знаешь, на Западе… то есть за границей, – поправилась она, – принято посылать

благодарственные письма на дорогой писчей бумаге после встречи или пребывания в гостях. Я не

раз в английской литературе натыкалась на эти подробности. У нас почему-то эта традиция не

прижилась, а жаль. Зато у нас открытки-поздравления с Новым годом. Хочу тебя поблагодарить за

всё: и за то, что вытащил меня из снега, и за наши разговоры под чай и творог с кефиром. И,

главное, за всё, что было сегодня, – сказала она, – смело глядя ему прямо в глаза. Она протянула

ему новогоднюю почтовую открытку, где Дед Мороз с развевающейся бородой и Снегурочка в

кокошнике мчались в санной тройке, под дугой, на которой вместо колокольчиков причудливо

извивались цифры 1 9 7 2.

– До встречи в Москве, – тихо и убеждённо сказала она. – Ты там когда будешь?

– Дней через шесть, – в тон ей ответил он, как будто он и впрямь постоянно жил в Москве

и столичный город по праву принадлежал ему.

– Сама понимаешь, в Изотовку заехать надо, – сказал он с уверенной интонацией

молодого барина, которому по дороге в столицу нужно по делам заглянуть в какую-то богом

забытую Кистенёвку.

– До встречи в Москве, – повторила она, как одному из своих, как будто почувствовав этот

его подтекст и мысленно вычеркнув из мира всё прочее, и прежде всего Изотовку. – Я буду ждать.

Она стремительно и легко, одним летящим прикосновением поцеловала его в губы,

словно ласточка прикоснулась крылом, и стремительно пошла к выходу из столовой, где Лилька в

ожидании её с шумом и прибаутками прощалась с очередным братцем-месяцем.

Савченко неотрывно следил за ярко-красной фигуркой, пока она не скрылась в проёме

двери, и машинально посмотрел вниз, на новогоднюю открытку в руке. На обороте, перекрывая

собой всё пустое пространство наискось и обрываясь рядом с пропечатанной маркой «Почта СССР.

4 коп.» красивым крупным почерком отличницы было написано: «До встречи в Москве» и

семизначный номер её телефона.

Глава 4