Неформат

допуски.

– Да, это всегда бодяга… – раздумчиво протянул Жора. – Он сейчас на каком курсе? На

четвёртом? А всю эту секретность когда оформляют?

Ляля нетерпеливо пожала плечами:

– На пятом, кажется. Говорил, что его курсовую за четвёртый курс засчитали как диплом.

Так что в институте ему уже особенно нечего делать. Просто ждёт выпуска, а пока что-то

изобретает мудрёное.

– Знаешь, пригласи-ка к нам в гости твоего конструктора. Он не застенчивый? Компании не

дичится?

– Нет, он вполне себе социализирован. Только с девушками робеет, – опять легко соврала

она, про себя удивившись, насколько эта ложь близка к истине.

Жора широко улыбнулся и сказал с наигранным вздохом облегчения:

– Слава богу, гора с плеч! Обойдёмся без Дон Гуанов. Это во мне корни взыграли. «Что за

комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!» – продекламировал он с виноватой улыбкой.

– Но насчёт секретности надо уточнить, и не откладывая, – добавил он, становясь вполне

серьёзным, – я сам наведу справки через наших кадровиков. Сословность, черт её подери – всё

возвращается на круги своя! Как до семнадцатого года: из мещан, из дворян, из купцов. И знаете,

– он обращался уже и к Валентине, и к дочери, – с каждым годом, по-моему, эти ветры крепчать

будут. Секретность, «почтовые ящики» – их сейчас как грибов после дождя. Попадёшь туда –

обратной дороги нет. В Болгарию по турпутёвке не выпустят до смерти. А если не секретность – то

пятый пункт заедает. Причём, не только детей Сиона. Что-то не видно в последнее время притока

туркестанцев или кавказцев в номенклатуру. Не говоря уже о прибалтах. Сегодня с генштабистами

встречался – к визиту Никсона готовят информацию по стратегическому оружию. Рассказали

армейский анекдот: «Может ли сын полковника стать полковником? Ответ – конечно может. А

может ли он стать генералом? Конечно нет, ведь у генерала есть свой собственный сын».

Вот так и живём. Да и у нас в МИДе то же самое – по крайней мере, если брать

номенклатуру по странам так называемого «первого мира». Чувство хорошего тона, а пуще того –

дипломатическая сдержанность не позволили мне ответить генштабистам нашей мидовской

остротой. Помните цитату из Островского? Того, который Павка Корчагин? Про жизнь: «Она даётся

человеку один раз…»

Жора замолк, жена и дочь, как по команде, вопросительно посмотрели на него. Жора,

тонко улыбаясь своей восточной улыбкой, проворковал вполголоса:

– Меняем одну-единственную букву, и… вуаля! Как меняется смысл! Итак, жизнь даётся

человеку один раз, и нужно прожить её там, чтобы не было мучительно больно за бесцельно

прожитые годы… Далее – по тексту! Так что приглашай сюда своего авиаконструктора – предмет и

дум, и грёз, этсетера… – завершил он вполне серьёзно.

– Но, ара, у меня никаких серьёзных намерений нет! – Ляля говорила всё убедительнее.

Постельные утехи – дальше этого её планы пока не шли, а легализация его визитов к ним домой

была только что достигнута.

Жора проницательно посмотрел на дочь:

– А если они появятся? Так что зови на выходной, когда мы оба с матерью дома.

Глава 7

«Любовь и честь… на этом свете есть»

Чем ближе она оказывалась, та назначенная пятница, тем больше Ляля нервничала, хотя

видимой причины не имелось. Ей вдруг стало казаться, что идея познакомить его с родителями –

даром что она сама её и выносила – или безумна, или как минимум не ко времени. А может, она

впервые посмотрела на себя и, что ещё существеннее, на своих родителей со стороны, как бы его

взором?

Конечно, это было совсем не то, что раньше, когда она девчонкой, забравшись с ногами в

отцовское кресло, обитое мягкой бордовой кожей, разглядывала семейный альбом с

фотографиями. Ляле всегда нравилось трогать эти снимки, сделанные на плотной, матовой

фотобумаге («Бромпортрет», кажется?) – да к тому же крупного формата, так что один снимок

занимал целиком площадь всего альбомного листа; Жора не признавал сиротский размер 9х12,

победительно заявляя, что экономить можно на всём, кроме материальной памяти о былой

жизни. На тех фотографиях отец неизменно хранил умное, с восточной хитринкой выражение

лица, а мать всегда улыбалась лёгкой, как бы вполсилы улыбкой – и Ляле всё время чудилось, что

фотокарточку слишком рано извлекли из проявителя и что, подержи неведомый лаборант бумагу

в растворе проявителя чуть дольше, – улыбка на лице Валентины получилась бы шире, теплее и

душевнее. Но жизнь, этот странный уличный фотограф, снова и снова слишком скоро вынимала

этот незавершённый, полупроявленный образ её матери из ванночки с прозрачной жидкостью,

резко отдающей химикатами, и Ляля, в который раз досадливо передёрнув плечами, торопилась

оторваться от этого несовершенного лика и с удовольствием впивалась глазами в другие снимки,

где сама она, хохоча во весь рот, ещё дошкольницей, с длинными чёрными волосами, восседала

на шее у отца.

Повзрослев, она даже изобрела для себя рабочую метафору того, что стояло за

фотографическим образом каждого из них. Мать – это всегда символ туманного росистого утра,

прохладно-спокойного и как бы томящегося в ожидании восхода с востока яркого, жаркого

солнца. Отец, напротив, образ прошедшего, но ещё не завершённого дня, исполненного

сознанием всего, что успело случиться – летний тёплый луг на закате, излучина широкой,

респектабельной, уверенной в своём течении реки, быть может заслужившей даже упоминания

на страницах школьного учебника по истории в связи с древними битвами или прочими

пертурбациями в жизни человечества. И, наконец, она сама, Ляля, как жаркий, знойный полдень с

громким пением птиц в ослепительной вышине безоблачного летнего неба.