Негасимое пламя

В кабинете скучал Витька. Его на нежить не взяли, оставили прикрывать тылы; Щукин, само собой, злился, но изо всех сил старался этого не показывать. Коллегу он приветствовал почти радостно, однако, осознав, что Верховский явился один и в дурном расположении духа, мигом посерьёзнел.

– А где все?

– В питомнике, – Верховский рухнул на стул и с неожиданным ожесточением придвинул к себе клавиатуру. – Водворяют, кого наловили.

– А ты?

– А меня прокляли.

Щукин сделал страшные глаза.

– Серьёзно? Чем?

– Идиотизмом, – огрызнулся Верховский. – Прямо при рождении. Вить, что лучше: труп или тень на свободе?

– Ну, – Щукин честно задумался, – наверное, труп хуже. Потому что это уже точно труп, а тень ещё неизвестно, натворит ли чего…

– А если она потом перебьёт половину Подмосковья?

– Тогда тень хуже. Но ведь не факт, что перебьёт.

– Так и запишем, – буркнул Верховский себе под нос.

Витька ещё немного помаялся тяжкими размышлениями и осторожно спросил:

– Тебя тень, что ли, прокляла?

– Угу. Сказала, чтоб я сбрендил. И ещё по мелочи.

– Нифига себе, – Щукин озадаченно поскрёб затылок. – Ну… Проклятие – это же вероятности, правда? То есть, может, и не сбудется…

– Медик примерно так же сказал. Либо сбудется, либо нет.

Странное дело: почему-то, несмотря на упрямые попытки сохранять невозмутимый вид, Верховский на деле всерьёз беспокоился из-за проклятия. Он привык думать, что жизнь его не имеет никакой особенной ценности – в первую очередь, для него самого. Однако с тех пор, когда это было действительно так, слишком многое успело измениться. Знать бы ещё, что именно… Отвлекшись на несколько мгновений от рапорта, Верховский прижал ладони к лицу и с силой потёр переносицу. Угнездившаяся во лбу зудящая боль от этого, кажется, только усилилась.

Отдельская дверь весело хлопнула. В кабинет влетела Сирена, напомаженная и пахнущая целым парфюмерным магазином. Верховский с трудом сдержал вздох: в последний раз он виделся с ней ещё до нового года, и уж на этот счёт прекрасно понимал, что изменилось за прошедшие дни. С Сиреной непременно нужно поговорить начистоту, но… не сейчас. Леший побери, им ведь ещё чёрт-те сколько работать вместе…

– Мальчики, как дела? – с придыханием пропела Сирена. Ярко обведённые глазки метнули в сторону Верховского чересчур красноречивый взгляд.

– Да ничего, Марин, потихоньку, – неискренне протянул Витька.

Верховский против воли поморщился. Имя принадлежало не ей. Она – Сирена, громкая, яркая, надоедливая, и не более того. Это не отменяет того, что он повёл себя с ней, как форменная скотина. Именно что скотина: великовозрастный телёнок, впервые обнаруживший, что в мире есть что-то кроме привычного стойла… Может, тень и сулила ему безумие, но пока в наличии только не ко времени пробудившийся рассудок – неудобный, язвительный, беспощадный. И назад уже никак. Жребий брошен.

Он с трудом дождался окончания смены. Несмотря на усталость, свернул с привычного маршрута; ветхий подземный поезд, грохоча сочленениями, поволок его на самый верх карты метро, в хорошо знакомые, хоть и порядком подзабытые места. Упрятанная в рюкзак книжка, против обыкновения, ничуть не манила нырнуть в выдуманный мир. Верховский бездумно смотрел, как мимо окон ползут в никуда серые жилы кабелей, и рассеянно поглаживал в кармане сгиб сложенного вчетверо блокнотного листа. Он не выпускал бумажку из пальцев, пока шёл от метро к автобусной остановке, трясся в тесной вечерней толкучке и месил подошвами слякоть на тротуарах, протянутых вдоль сонных многоэтажек. Чёрные асфальтовые линии улочек походили на следы, оставленные в грязном снегу ползучим чудовищем. Та, что вела Верховского, вплотную подходила к очерченному далёкими городскими огнями озеру сумрака, но боязливо изгибалась и уходила в сторону, обратно к свету и шуму.

Старый пустырь никуда не делся, словно неведомый морок укрывал его от взгляда городских властей. Разве что трубы подновили: в грязно-бурых отсветах электрического зарева они горделиво поблёскивали новенькой оцинкованной сталью. Верховский медленно двинулся вдоль серебряной змеи. Похоже, его проклятие начало сбываться ещё до того, как было наложено: затея с самого начала казалась не столько безнадёжной, сколько безрассудной. Впрочем, со своими-то возможностями он не мог придумать ничего лучше.

Место он узнал. Не сумел бы сказать, по каким именно приметам; может быть, просто по тому, как идеально вписались бы в этот клочок пространства давно потухший костёр, хромоногое полусгнившее кресло и нахохлившиеся от холода фигуры одетых в обноски бродяг. Амулет-детектор слабо осветился красным; похоже, Феликс всё же ждал, что прежний знакомец сюда заявится. Приблизившись к трубе, Верховский вынул из кармана лист бумаги и аккуратно заткнул под металлическую обшивку – снизу, над самой кромкой слежавшегося снега, туда, где бродяги когда-то прятали добытые неправедным трудом купюры. В записке было всего несколько слов: «Хочу тебя выслушать. Выбери время и место. Оперуполномоченный Ноготь». Соорудив собственную сигнальную цепочку поверх чужой, он отступил на несколько шагов и задержался на минуту-другую, прежде чем уйти. На месте Феликса он выждал бы для надёжности пару часов, прежде чем мчаться проверять сработавшие чары.

Но рано или поздно непременно явился бы.

XXVI. Чуждое

Голоса возникали вместе с болью и пропадали сами по себе. Они не были знакомыми, а может, и вовсе не принадлежали людям. Слова сливались в причудливую мешанину и вряд ли имели смысл. Как рокот речного течения или стрёкот кузнечиков. Как потрескивание сухих поленьев в жарком зеве печи. Или в костре. В огромном костре, вроде тех, что зажигают в Вельгорову ночь.

Почему так долго?

Он был бы не прочь умереть в беспамятстве, но, должно, не заслужил такой милости. Кто-то намеренно дразнил угнездившуюся в меркнущем разуме боль; терпеть её было несложно, ведь ничего иного не оставалось. Иногда, когда становилось совсем мучительно, вновь возникал голос – тихий и, кажется, жалостливый. А потом пропадало всё.

Такая вспышка однажды выхватила его из забытья, прорвав спасительную сонную черноту. Он уловил рядом короткое движение: гибкая тень пугливо отпрянула, зашелестев невесомой тканью. Женщина, незнакомая, странно одетая. В дрожащих руках она комкала тряпицу, резко пахнущую чем-то травяным. Негромкий взволнованный голос торопливо заговорил на чужом языке, похожем на птичий щебет.

– Я не…

Он слишком долго молчал. Вместо слов выходил один только невнятный хрип. Бесплотная прежде боль стремительно обретала контуры; теперь, когда стали повиноваться мышцы, хотелось выть и корчиться. Нельзя. Нет смысла. Надо пытаться думать.

Женщина боязливо приблизилась. За её спиной выступали из мрака тонкие каменные колонны, расписанные синим и зелёным; своды, которые они поддерживали, терялись в темноте. Колющий глаза свет исходил от масляной лампы рядом с постелью. Наверное, сейчас ночь. Или здесь нет окон…