Неигра
Шрифт:
– Скорее, скорее умываться, уже так поздно, а мои девочки не спят. Настоящая ночь! Скорее, поздно, ночь! – твердил дедушка, кивая на окно.
Таня посмотрела. Она впервые увидела настоящую ночь: черную, бездонную, притягательную и страшную. Так вот он – настоящий мир!
Маша и Таня не верили своим глазам. Им подарили такую книгу, где белые листы превращаются в яркие цветные с помощью простой воды (особые красители, химическая реакция). Перед тобой – чистая страница, банка с прозрачной водой – и все. Но стоит увлажнить кисточку, притронуться – и расцветет яркое красное пятно, потом синее, зеленое, желтое – целый чудесный мир – и сам собой! Вот они и не верили своим глазам.
Зачем мне учиться в музыкальной школе? – недоумевала Таня.
– Тебя научат играть на фортепьяно и петь, – объяснял дедушка.
– А зачем?
– Это так красиво, так хорошо, ты будешь выступать, – рассуждал дедушка, – будешь петь, и тебе будут дарить цветы.
– Но зачем петь, если то же самое можно сказать словами?
Если бы можно было, она бы теперь поняла слова, обращенные к ней! И ее бы тоже поняли. Но Таня говорила чудно и непонятно, так, что Алёна смеялась.Алёна – театральный художник. Она училась на Баксте, Сомове, Бенуа… Орудовала райскими цветами, управляла сверхъестественными
Красота не может не внушать сожалений. Каждая черта её – говорящая. И говорит она о недолговечности. О том, что еще миг, и все пропадет, даже совершенство обречено. Вершинные проявления жизни так же уязвимы, как её нелепая глина. Алёне было страшно видеть красоту.
Она везде находила предначертания. Ей, бывало, снился Конец Света, оформленный со всей помпезностью: черные кони, трубы, мир, сминающийся, как бумага, страшные реки, отчаянно мечущиеся деревья, дороги, которым нет конца… Однажды она видела такую дорогу наяву, и даже держала на ладони – ленту Мёбиуса. Держала на ладони страшную полоску бумаги – и смеялась.
Веселье всегда жутко. Алёна знала – даже если опьянеешь, захохочешь, станешь болтать, любовно озирая мир – приступит боль контраста. Одолеет ясность осознания: оранжевые занавески, прозрачные бокалы, свет и тепло, люди и их располагающие облики – обман, мир не такой. И не за что уцепиться – вокруг иллюзии, отражения, блики, пустота… Всё – Игра.
Алёна зажимала в руке угольный карандаш и рисовала твердыми, крошащимися линиями силуэты более чем выразительные – кричащие, взывающие. Линии вырывались, цвета вопили, манжеты и воротники трепетали, пуговицы ударяли в глаза.
Двойняшки похожи на Алёну – стройные, белокожие и рыжекудрявые. Внешне различить Машу и Таню сложно. Но внутренне они разнятся. Они уже ходят в разные школы.Алёна смеётся! Танька выпрашивает у неё брошки из стекла!
Дочка обнаружила их в галантерее по дороге из школы. Безобразные стеклянные алмазы оскорбляли Алёну. Но Танька зачарованно подолгу на них глядела. И Алёна купила Таньке стекляшки, но с условием, что она ни в коем случае не станет надевать их.
И не надо! Таня хранит свои сокровища под подушкой и втайне любуется. И чувствует то же, что в детстве: корзина с игрушками мала. Самое интересное – вне ее. Настоящий мир…
А Маша уже готовится выйти на сцену. И все знает про Игру, ничего не боится!
Когда у мамы гости, Танька часами сидит со взрослыми – такими непонятными, но умными, надежными, сильными, добрыми. У неё нет грустных и колючих мыслей. Никаких мыслей. Ни тени детского негативизма. Она не допускает существования Игры. Она думает, всё взаправду. Нечто отменно важное в мироустройстве ускользает от нее.
Танька не догадывалась, объяснить ей было нельзя. Слова не выразят слишком простого – для простого нет слов. Есть особый инстинкт узнавания краеугольных вещей.А фарфоровая девочка не взрослела. Запылилась, а всё такая же. Дедушка тысячу лет назад подарил ее своей невесте, блаженнопамятной светозарной бабушке… Статуэтка, может быть, старше самого старика-саламандры. Танька давно уже доросла до полки серванта и обнаружила волшебную девочку обитающей в незначительном замкнутом пространстве. Таньке неинтересно даже глядеть на неё. Она ждет другого вестника настоящего мира – Дроссельмейера.
Маша играет на фортепьяно – свободно, ярко. Но лучше всего поет.
Она уже выступала на сцене! Гордый дедушка-саламандра и тихо ликующая Таня дарили ей цветы. В шкафу висит ее белое концертное платье, завернутое в целлофан.
А Танька убеждена в реальности выдуманного ею Дроссельмейера. Гофмановский Дроссельмейер, сказочный – в сказочном царстве вместе с Мышиным царем, а Танькин, подлинный – уже чистит коня, отправляется на поиски своей нареченной, и скоро будет здесь!Алёна смеётся. Машин зеркальный столик ломится от пудр, помад, духов. А посреди всех сокровищ – белоснежный томик Анны Ахматовой. Машино белье в ящиках для аромата пересыпано мандариновыми корочками.
А Танька поглощена серией приключенческих романов – пухлых, пыльных книг, до того увесистых и одинаковых, что они напоминают Алёне детские кубики, из которых понарошку строятся города. Просто детская игра, куклы и кубики! Спрятавшись за этими кубиками, Танька чистит мандарины и бросает корки на пол.
Ночью Машу привез на белой машине какой-то незнакомый человек. Алёна перестала смеяться, подошла следом за нею к большому зеркалу.
– Неужели ты не понимаешь, что так нельзя? – испуганно спросила отражение Маши.
– Спокуха! Это всего лишь Майк. К кому попало я не сяду! Ты начиталась Лолиты и замандражировала? – ответила дочка.
– Ты откуда знаешь? – смутилась Алёна.
– Ты ее прячешь под матрасом, – улыбнулась Маша своему отражению, – вообще, не паникуй, я себе цену знаю. Лучше следи за этой тихоней Танькой…
Маше никак не удавалось закрепить в большом зеркале свой профиль. Она подала Алёне ручное зеркальце.
– Держи.Заповедный уголок, занавески со всех сторон, клетчатые пледы, милые старые вещи, терракотовые миски, разноцветные пиалы, пузатый уютный чайник – можно отдохнуть, поговорить со своим отражением в зеркале… Дедушка-саламандра хлопочет на кухне.
– Внученька, я сделал тебе сырнички! Такие, как ты любишь, – он улыбается, подавая Тане терракотовую миску. – Кушай, кушай сколько тебе нравится, для Маши я сделаю еще!
Дедушка-саламандра строен, элегантен в своем клетчатом фартуке. Черная с белой бородой собачка Бука улыбается ему из-под стола. Мама тут же – сидит среди кухонного развала, полуободранных овощей и облупленных кастрюлек. Весенний ветерок, бурно врываясь в форточку, треплет ее рыжие волосы, солнце играет на лезвии ножа, высвечивает бархатный бок свеклы. Маша, как всегда, репетирует где-то что-то или ездит на белой машине.
– Мама, что такое влюбиться?
– Когда какой-нибудь мальчик в школе покажется дороже всех на свете.
Дедушка наливает Буке молока. Бука смотрит черными круглыми глазами и деликатно облизывается. Нет, не то. Дроссельмейер не может учиться в школе.
– Конечно, это будет еще не настоящая любовь, – Алёна вздыхает, тянется за сигаретами и закуривает, – истинную любовь нужно творить изо дня в день, это невероятное усердие, терпение, самопожертвование…
Она затягивается и ласково улыбается. Бедная мама не знает о настоящем мире! Не знает, что там – только радость. Не знает, как прекрасен Дроссельмейер. Все это – Танина тайна. Бука окунает морду в молоко и радостно урчит. Никто не знает…Однажды Алёна прочитала дочерям отрывок из Евангелия: «…Долготерпит, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит… любовь никогда не перестает…»
Маша фыркнула:
– Скучно, мне нужен барон Мюнхгаузен!
А Таня решила, что, в общем, верно. Но – не полно. Ничего не сказано о главном – о чудесной радости такой любви. Тане казалось, она-то знает путь к потаенной сердцевине жизни, где еще никто не бывал! Там – Неигра. А что до Машиного Мюнхгаузена, он как раз представлялся ей скучным, прозаичным. Ни сестра, ни даже мама не могли вообразить, как кроток Дроссельмейер, и какая радость царит в настоящем мире!
Так Дроссельмейер и стал любимой куклой – умозрительной, но от этого не менее настоящей. Куклой для Неигры.Неигра пленяет Таню и в театре. Пока актёры играют, публика занята Неигрой. В безвидном мраке зала зрителям следует затаиться, не участвовать, притвориться, что никого здесь и нет… Но тем ярче их сознание своей настоящести в сравнении с придуманными людьми на сцене.
В театре Таня во все глаза смаковала дистанцию. Она наслаждалась реальностью своей и Дроссельмейера. Он будет самым настоящим!
Она и костюм ему придумала настоящий, из подручного материала: камзол и штаны из лоскутов ночного неба, белоснежный воротник – из обрывка газеты дедушки-саламандры. Плащ обширный и узорчатый – на него пошли мягкие страницы пухлых романов с буквенно-виньеточной вязью… Ботфорты Дроссельмейера уже шаркают о московский асфальт!
Пусть без коня. Пешком уведёт Таню с собой в мир, где не играют. Принц настоящий и мир настоящий. Но Таня всё же понимала, если рассказать, кого она ждёт, Алёна будет смеяться. Слишком не похож Дроссельмейер на «мальчика из школы». И Таня молчала.Огонь очага оставался жарким и светлым, дедушка наполнял дом древним саламандровским уютом, делал похожим на сказочную пещеру, где все чудесно, неповторимо.
Дедушка носил белье в прачечную, мыл терракотовые миски и разноцветные пиалы, подбирал с пола мандариновые корочки, поил чахлое растение на окне. Он читал газеты – простую и шахматную. Прогуливался по Садовому кольцу с Букой, зонтом-тростью и конфетами в кармане. А на ночь громко заводил свои большие наручные часы.
Возможно, внучкам казалось, что так заведено в природе – дома распускаются, как цветы, или заводятся, как часы, и в каждом обитает саламандра. Везде детей в их светлых чистых комнатах сами собой окружают накрахмаленные шуршащие простыни, прозрачно-невидимые окна, розовые яблоки, тихие вечера, мягкие кушетки с пушистыми пледами, книги и любовь.
Бука, когда дедушка приходил домой, ахала от восторга и кружилась, как вентилятор. Таня рисовала дедушку, когда не рисовала графа де ля Фер. Дедушкин очаг, дедушкины свет и тепло, его саламандров огонь был неотразимо привлекателен для Таньки, настоящего саламандренка.Таня, лежа на полу, рисовала и болтала ногами. Она раскрашивала перо на шляпе графа де ля Фер. Карандаши катались по полу, рокоча и подпрыгивая на неровностях паркета – там и перо со шляпы графа ломалось, и нога лошади подгибалась, и овал лица красавицы с желтыми волосами морщился.
Из-за карандашей неслышными оказались деликатные шаги Аллы, Алениной подруги, благовоспитанной, как королева, с прической-венчиком, и Таня не повернула головы. Зато на Аллу посмотрела старинная фарфоровая статуэтка с полки старого серванта. Потом в комнату заглянул Алеша Кукольник, друг Аллы, похожий на кота. С тем же выражением фарфорового равнодушия статуэтка взглянула и на Кукольника. Она явно гордилась своей грацией, кудряшками, платьицем, была очаровательна, насмешлива и поэтому смотрела свысока. А рисующая девочка не услышала вкрадчивых шагов Кукольника из-за карандашей.
Взрослые склонились над смешным рисунком.
– Что это? – спросила Алла про перо.
– Граф де ля Фер обнаружил клеймо на плече миледи и велел ее казнить, – объяснила девочка, все еще не поворачивая головы.
– Казнить? – переспросил Кукольник.
Девочка взглянула. Этот взрослый человек казался обиженным. Алла стиснула виски нежными белыми пальцами.
– Боже, какой ужас! – она даже прикрыла мизинцами зажмуренные глаза, – неужели это правда?
– Вы не читали «Трех мушкетеров»?
– Нет, я так и не смогла, там с первых же страниц драки, убийства, насилие, обман…
– Да, – подтвердил Кукольник, – очень спорная книга. Без конца нарушаются элементарнейшие законы человечности, а о нравственности вообще говорить не приходится.
– Наоборот! Мушкетеры больше жизни ценили честь и благородство!
– Это благородно – обидеть женщину? – строго спросил Кукольник.
– Но она была исчадием ада! Тогда осталась бы жива Констанция!
Фигурки легко переставлялись.
– Но разве можно убивать?
Они смотрели в прозрачные, веселые, светящиеся, как морские ракушки, глаза Таньки, и не верили, что девочка может быть такой бесчувственной.
– Но герцог Букингемский…
– А этот вообще разорил Англию, – воскликнул Кукольник, – когда подрастешь, все сама поймешь. А пока ты должна верить взрослым.
– Я ненавижу миледи, – сказала девочка, – и не верю взрослым!
Алла ахнула. Кукольник вышел, покачивая головой. В коридоре на него набросилась Бука и схватила за пятку. А девочка продолжала рисовать, и яркие карандаши нравились ей гораздо больше пастельных и тонных.Как только Алла и Кукольник оказались на ночной улице, он пожаловался ей:
– Смертельно хочется взбитых сливок… Мне кажется, их собака невзлюбила меня… А кто была эта девочка – Маша или Таня?
Он знал хорошее местечко под простертой рукой Долгорукого. Цукаты помогали от депрессии. Алёша тосковал по дому, где остались кружевные гардины, большой телевизор и вареники с вишнями. Он любил все, чего лишился, он был сластеной. От этого особенно неуютно казалось в чужом городе…
Непонятен, труден такой порядок вещей – для того чтобы очутиться в желанном пункте, нужно сперва побывать в совсем не желанном – на грязном противном вокзале, например, а еще прежде покинуть место, где находишься, и где уютно.
«Мой хозяин, жестокий шарманщик, меня заставляет плясать…» – жаловалась обезьянка-актриса. Вот и Алеше Кукольнику пришлось уехать в Москву.
Он завел артистический берет, стал ходить рисовать «натуру». Снял комнату и приобрел подзорную трубу. Эта вещь – особенная. Она позволяла наблюдать жизнь чужих людей, если только они позабыли задёрнуть занавески… Алёша видел множество разных картинок, и ему казалось, так в один прекрасный день можно нашарить собственную картинку, свое благополучие, и войти внутрь. Он боялся трубу разбить, поцарапать, потерять… Как если бы всерьёз возлагал на нее надежды.