Неизбежная могила

Фигура прямо над головой Робин была темноволосой, бородатой и одетой в оранжевое. Казалось, у него шла кровь из пореза на лбу, а на одежде были пятна крови. Несомненно, это был Раненый пророк. Затем шел благожелательного вида старик с белой бородой и в синих одеждах, который держал жезл Асклепия — обвитый змеей посох: Исцеляющий пророк. Золотой пророк был изображен в виде женщины с серебряными волосами, чьи желтые одежды развевались за ее спиной, у нее было блаженное выражение лица, и она рассыпала драгоценности по земле.

Четвертым был изможденный, неулыбчивый молодой человек с темными кругами под глазами. На нем была малиновая мантия, и, к легкому ужасу Робин, на шее у него была петля, а за спиной развевалась веревка. Робин предположила, что это был Похищенный пророк, Александр Грейвс, который повесился через неделю после насильного похищения своей семьей. Ей показалось одновременно странным и зловещим, что церковь решила изобразить его с осунувшимся лицом и с орудием самоубийства на шее.

Однако именно центральная фигура привлекла больше всего внимания Робин. Меньшего роста и худощавее, чем четверо других, с длинными черными волосами, в белом одеянии, она была изображена летящей в воздухе, хотя за ней тянулись волны. Овальное лицо Утонувшего пророка отличалось суровой красотой, но, то ли из-за игры света, то ли по другой причине, в узких глазах не было радужной оболочки, они казались полностью черными.

— Ты здесь одна? — раздался голос рядом с Робин, и она вздрогнула. Молодая блондинка, которая встретила ее у двери, улыбалась ей, стоя у ее скамьи.

— Да, — сказала Робин, — моя подруга должна была пойти со мной, но у нее похмелье!

— О боже, — сказала девушка, все еще улыбаясь.

— Я знаю, это так неприятно, — сказала Робин со смехом. — Это именно она хотела сюда прийти!

Конечно, она все это спланировала: лучше не выглядеть слишком заинтересованной, слишком уж жаждущей ответов на свои вопросы; гораздо лучше, чтобы твоя одежда и сумочка стоимостью в несколько сотен фунтов сами производили соблазнительное впечатление.

— Случайностей не бывает, — сказала блондинка, лучезарно улыбаясь Робин. — Я уже научилась этому. Никаких случайностей. Ты выбрала действительно благоприятный день, чтобы прийти, если это твой первый визит. Ты поймешь, как только начнется служба.

Блондинка ушла, все еще улыбаясь, когда громкий хлопок в задней части храма возвестил о закрытии дверей. Где-то зазвенел колокол, издав один-единственный глубокий звук, и прихожане замолчали. Служители в оранжевых толстовках встали в ряд вдоль стен.

Затем, к удивлению Робин, из скрытых динамиков зазвучали первые ноты хорошо известной поп-песни «Heroes» Дэвида Боуи.

Статичное изображение на киноэкране начало двигаться, и одетые в оранжевое служители храма начали хлопать в такт и подпевать песне, как и некоторые прихожане.

На экране камера перемещалась по смеющимся людям, бросающим друг в друга разноцветные порошки, и Робин, которая достаточно долго прожила в многокультурном Лондоне, чтобы понять, что это, узнала на кадрах фестиваль Холи. Освещение в храме медленно гасло, и через минуту единственным источником света остался киноэкран, на котором радостные индусы обоих полов продолжали смеяться и гоняться друг за другом, а в воздухе летали цвета радуги, и казалось, что они танцуют под песню Боуи и олицетворяют ее текст, что каждый из них король или королева, которые в этой славной массе могли бы «победить их», кем бы те ни были…

Экран отбрасывал мерцающие разноцветные блики на лица собравшихся. Когда песня закончилась, то же самое произошло и с фильмом, который сменился статичным изображением индуистского бога Шивы, сидящего, скрестив ноги, со змеей, обвившейся вокруг его шеи, и гирляндой оранжевых цветов, свисающей с его обнаженной груди. Теперь на сцене появился яркий белый луч прожектора, на свет которого вышел мужчина, и поскольку теперь окружающая его темнота казалась такой глубокой, создавалось ощущение, что он появился из ниоткуда. Некоторые из зрителей разразились аплодисментами, включая всех радостно улыбающихся служителей, которые даже издали несколько восторженных возгласов.

Робин сразу узнала человека, оказавшегося в центре внимания: это был Джонатан Уэйс, известный своим приверженцам как «Папа Джей», основатель Всемирной гуманитарной церкви, личное появление которого в одном из своих храмов было весьма необычно. Красивый, высокий и подтянутый мужчина лет шестидесяти пяти, при таком освещении он мог бы сойти за человека на пару десятков лет моложе, с его густыми темными волосами до плеч, в которых пробивалась седина, большими темно-синими глазами и квадратной челюстью с ямочкой на подбородке. Его улыбка была очень обаятельной. В том, как он ответил на аплодисменты, не было и намека на напыщенность или театральность, напротив, у него была теплая и скромная улыбка, и он сделал примирительный жест, как бы пытаясь унять волнение. Он был одет в оранжевую, длиной до пят, мантию, расшитую золотой нитью, и гарнитура с микрофоном легко разносила его голос над толпой из двухсот человек перед ним.

— Доброе утро, — сказал он, сложив руки в молитвенном жесте и поклонившись.

— Доброе утро, — хором ответила по меньшей мере половина прихожан.

— Добро пожаловать на это служение, которое, как некоторые из вас, наверное, знают, является особенно важным для членов Всемирной гуманитарной церкви. Сегодня, девятнадцатого марта, начинается наш новый год. Сегодня День Раненого пророка. Это, — сказал Уэйс, указывая на изображение на экране, — тот образ, который у большинства из нас ассоциируется с божеством. Здесь мы видим Шиву, милостивого и благодетельного индуистского бога, чей образ содержит много противоречий и двусмысленностей. Он аскет, но в то же время Бог плодородия. Его третий глаз дарует ему прозрение, но также может разрушать.

Изображение Шивы исчезло с экрана, сменившись размытой черно-белой фотографией молодого американского солдата.

— Это, — сказал Уэйс, улыбаясь, — не то, о чем большинство из нас думает, представляя себе святого человека. Это Расти Андерсен, который в молодости, в начале семидесятых, был отправлен на войну во Вьетнам.

Изображение Расти Андерсена исчезло и сменилось зернистыми кадрами взрывов и бегущих людей с винтовками. Из громкоговорителей храма теперь звучала негромкая, зловещая музыка.

— Раст, как называли его друзья, был свидетелем и участником зверств. Он был вынужден совершать поступки, о которых сложно рассказать. Но когда война закончилась... — Музыка стала более легкой, обнадеживающей. — Он вернулся домой, взял свою гитару и пожитки и отправился странствовать по Европе.

Теперь на экране чередовались старые фотографии, на каждой из которых волосы Андерсена становились длиннее. Вот он выступает на проспектах, чем-то похожих на улицы Рима, вот делает жест, символизирующий мир и покой, перед Эйфелевой башней, идет с гитарой за спиной под лондонским дождем мимо парада конной гвардии.

— Наконец, — сказал Уэйс, — он прибыл в маленькую норфолкскую деревушку под названием Эйлмертон. Там он услышал о коммуне, живущей за счет обрабатывания земли, и решил присоединиться к ним.

Экран потемнел, музыка стихла.

— Коммуна, к которой присоединился Раст, к сожалению, оказалась не такой, какой он надеялся ее видеть, — сказал Уэйс, — но простая жизнь, близость к природе оставались его идеалом. Когда та первая коммуна распалась, Раст продолжал жить в хижине, которую он построил, самодостаточный, уверенный в себе, все еще переживающий травму, нанесенную войной, в которой он был вынужден участвовать. Именно тогда я впервые встретил его, — сказал Уэйс, когда храм наполнила новая музыка, теперь радостная, поднимающая настроение, а на экране появилась фотография Расти Андерсена и тридцатилетнего Джонатана Уэйса. Хотя Робин предположила, что разница в возрасте между ними была не так уж велика, но обветренное лицо Андерсена сильно старило его.