Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Выменяли грузинского князя за наиба, сидевшего в Метехском замке.

Обо всем написал князь в докладной: и о дикости, и о том, что достойно восхищения: честности, неподкупности, мужестве Шамиля. И насчет второй любимой жены Шамиля, плененной им моздокской армянки Анны Уллухановой, Шуайнат; Шамиль обратил ее в мусульманство, а она, видите ли, любит его! Она вскружила ему голову и нередко заставляет степенного имама прыгать с собой по комнате. И этого разбойника с такой симпатией?! Уж не подкуплен ли князь?

— Помилуйте, как можно? — возражает Фатали.

— А что? Вы там были?!

— Да, был! — не сдерживается Фатали.

— То-то! Не были, а говорите!

— Да был я, был!

— Вот именно! — гнет свое сослуживец.

Не доверяют бывшему пленному князю. Долго его мотали по разным инстанциям, а потом куда-то отправили, и больше о нем Фатали не слышал.

Князь в докладной писал и о строгих мерах Шамиля по искоренению дикого обычая кровомщения. А как называется иное? — тоже «крово», но не «мщенье»… Ах да, вспомнил! «Кровосмешенье!» Так, кажется, по-вашему называется, Ладожский?! Вы говорите: «Дикий обычай!» Может быть, вы и правы, но… нет, нет, я не спорю!

Сначала был сон, как это всегда водится у восточного человека, и, как обычно, странный: приставил Ахунд-Алескер клинок — Фатали лишь раз видел его с кинжалом, подаренным Юсуф-Гаджи, — к горлу, и Фатали чувствует, как клинок оттягивает кожу на шее. Вдруг лицо Ахунд-Алескера исчезло, на его месте Шамиль, и вонзается клинок медленно и не больно. И Тубу, дочь Ахунд-Алескера, рядом, ей уже шестнадцать, она смотрит на капли крови на рубашке Фатали, смотрит недовольно, будто Фатали сам виноват. Лицо ее нежное-нежное, и она вытирает платком пятно, а кровь остается, и Фатали вспоминает, как она бросилась ему на шею, когда летом он приехал в Нуху, бросилась, прижалась как к родному, в мундир упираются две твердые ее груди, а он чуть отстраняется, чтоб не больно ей было от металлических пуговок на карманах.

Ахунд-Алескер лежал больной. «Если умру, не оставь ее одну, возьми к себе». Тубу почему-то покраснела и убежала… Ну да, конечно, только непривычно резануло: «Если умру». Возьмет к себе, потом выдаст замуж. Вытирает она пятно крови на рубашке, сердится, нетерпеливо трет и трет, очень близко стоит она. Проснулся Фатали в тревоге. А Тубу была так осязаема, будто и не сон вовсе. Близкая и понятная, вдруг стала она чужой, неведомой, странно было это разъединение Тубу: та, что была сестрой, ушла и отдалилась, а ту, другую и чужую, захотелось непременно увидеть.

А вечером у него гость. Слуга Ахмед, дальний родственник Ахунд-Алескера, присланный ему помогать, стоит, опустив голову, а на полу на высокой подушке сидит друг Ахунд-Алескера, известный в Нухе ювелир Гаджи-Керим. Сидит, перебирая четки, и шепчет молитву. Встал, обнял Фатали, и он понял. Недаром конюх Ибрагим, из кочевых племен, встречавший Фатали за углом канцелярии, уклончиво ответил Фатали, когда тот спросил: «Какие новости?» Не хотел первым сообщать горестную весть — ведь умер Ахунд-Алескер!

— Так было угодно аллаху. Легкая смерть, пошли всем нам такую!

И тут Фатали узнал о последней воле Ахунд-Алескера — Тубу!

— А где она?

— Не спеши, Фатали! Ахунд-Алескер сказал, что ваши звезды…

Дальше Фатали слушал как в тумане: достаточно и того, что он услышал: «Ваши звезды…» Мол, звезды ваших судеб соединились еще в небесах, когда вы только родились!

Боже, сколько раз ему говорили о женитьбе: спрашивали, советовали, отпускали всякие шуточки и колкости: и Розен (почему-то именно накануне царского смотра полкам!), и Головин (а этот как-то таинственно спросил и смутился, быстро ушел от разговора, сказав лишь напоследок: «О женщины, женщины!..»), и Бакиханов: «Я бы на твоем месте выбрал грузинку!» Почему? а ведь ходили слухи, мол, приезжает часто в Тифлис, потому что какой-то княжной увлечен; высказывался однажды и Мирза Шафи, при Боденштедте: «Поэту жена помеха», а тот сразу: «Переведите!» Не успел записать, а Мирза Шафи сыплет, будто специально для Боденштедта, а тот — в тетрадочку: «Двум молниям в туче одной не жить!» То ли жена и поэзия — две молнии, то ли он, Мирза Шафи, и Фридрих Бодешнтедт. Никитич недоумевал (это Кайтмазов как-то Фатали): «А ведь пора бы уже, почти тридцать!..» Мол, нет ли здесь чего крамольного? И даже Фазил-хан Шейда: «Ты еще не женат?!»

В тот вечер Фатали сочинил короткое стихотворение на фарси, будто пытаясь состязаться с Фазил-ханом Шейда. Тот прочел ему пять бейтов на фарси о гуриях, без которых дом, этот рай души, холоден и неуютен; написал и Фатали, но не прочел, боясь, что тот обидится: «Нет, не мечтаю я о гуриях в раю, я отдал себя просвещенью, сказав: «О гуриях забудь! Науки путь заманчив мудрецам, пусть гурии достанутся глупцам!»

— Где же Тубу?

— Она постеснялась выйти к тебе, — сказал Гаджи-Керим. — Сидит у соседей, если будет твоя воля…

Фатали выскочил и постучал к соседям. Тубу встрепенулась, испуганная, в глазах страх: как он? и стыд. Взял ее за руку, и она тотчас оттаяла, ввел в комнату, она вдруг при людях застеснялась. Это Фатали, она знает его очень хорошо, но он, как только Тубу узнала о воле отца, неожиданно стал для нее чужим мужчиной.

А вот и молла, он скрепляет брачный договор.

Она заплакала, как только они остались вдвоем, прильнув к нему; крепко-крепко обхватила руками его спину; потом он усадил ее на ковер и сел рядом; и долго сидели, прижавшись друг к другу. Видели лишь язычок свечи, зажженной на письменном столе, язычок временами вздрагивал, а потом уменьшился, исчез и только отражался в оконном стекле.

— Ты постели себе здесь, а мне у окна. — Она удивленно подняла голову, посмотрела на Фатали и снова прильнула к нему, спрятав голову у него на груди. То ли действительно она сказала именно эти слова, то ли послышалось Фатали, внятно было лишь «мне страшно», и остальное обожгло: «Я с тобой буду спать».

«Кровосмешенье? Вы говорите: дикий обычай, может, вы правы, Ладожский, но… Но я люблю, понимаете, люблю ее!..»

«Вы еще долго будете вспоминать меня, Фатали».

«За что нам такие беды? Я стерплю, но каково ей, она же мать; кто ты там есть, в небе — сохрани ей хоть одного!..»

Тубу родила легко и быстро: сын! Но вскоре потрясенье, нет, это неправда, не может быть, ее мальчик, ее душа, ее плоть, — кто-то пришел, увели, вырыли маленькую могилу. Потом новые роды, тоже мальчик, и — новая могилка, рядом…

И еще, и еще.

«Да, да, вы будете меня еще долго вспоминать!»

Фатали и Тубу не успевают уйти от траура, не прошел еще год, а уже новые траурные дни: третий, седьмой, сороковой, цепочка поминок, плачи, причитания, соболезнования, хождения на кладбищенский холм, где растут, прижимаясь друг к другу, нелепые могилки.

Утром после брачной ночи неожиданность: курьер немедленно призвал в комендатуру Фатали — арестован текинский ювелир как лазутчик Шамиля. Ссылается на Фатали, будто невесту привез и свадьбу сыграл. «Шипйон?! Какой я шипйон, какой Константинополь, послушай?! Да умру я, на него посмотри! Что я там потерял? Пусть провалится в ад и султан, и Константинополь! Конечно, а как же? Какой тюрок не мечтает Стамбул увидеть? И поеду! Да! Но поеду не как контрабандист, я известный текинский ювелир, а с разрешенья, да!»