Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

И Фатали пишет издателю: «Может, «Письма» на русском, а?!»

Нет, это не перевод! Все — оригиналы: и на тюркском, и на русском (с помощью Адольфа Верже), и на фарси! Оставил в тюркском оригинале: «Что делать? Как быть с тиранией и рабством? Избавиться! Совершить революцию!..» «Вы с ума сошли, Фатали!..» — чуть в обморок не упал добрейший Берже, когда Фатали ему тюркский текст вручил. «Ни за что нельзя оставить! — собственной рукой. — И слушать вас не стану!..» — вычеркнул. Добрейше-милейший Адольф Берже, — как же ему откажешь?.. «Я полагаю, что цензура не будет препятствовать изданию этой моей книги, потому что в ней ни единого слова нет против нашего правительства и против христианства (не писать же, в самом деле, что я враг всякого религиозного дурмана, против религий вообще — всех!.. но ничего от меня не убудет, если чуть-чуть подслащу слово: лишь бы издать!). Более того: мусульмане убедятся в явном превосходстве христианства перед исламизмом (лишь бы вышли «Письма»!); с начала и до конца книга восхваляет образ жизни европейцев, их нравственность, гуманность, правосудие, законы, осуждает грубость, жестокость, безнравственность и варварство мусульман! (вы, мол, издайте, и тогда мусульмане «сольются с русским народом»; с теми русскими — да, с вами — нет, никогда!); исчезнет навсегда дух фанатизма и мюридизма (магическое слово, авось сработает?); вы скоро увидите, что слух об этой книге быстро распространится по свету, и кавказские книгопродавцы беспрестанно будут получать от (кого же? революционеров? мятежников? недовольных деспотическим образом жизни?., какое найти слово, пока чернила не высохли на кончике пера?! вот! нашел!..) скептиков (!) в восточных государствах тайные (не надо бы этого «тайные», но сколько можно переписывать письмо?) заказы о присылке экземпляров. Но если сверх чаяния цензура вздумает допустить какие-либо изменения, то в таком случае я прошу (здесь надо решительно! хватит, чтоб калечили!) возвратить мне, потому что я ни на какие изменения не согласен!.. Я только собственник этой книги, а не автор, и прошу не упоминать обо мне, потому что я не желаю обратить на себя злобу и вражду моей нации, которая в настоящем своем невежественном состоянии (да! да! именно зто!.. но ведь настанут же, черт побери, иные времена, когда поймут, и именно это останется, а сгинет карамельное, слащавое, раболепское, ложное, «чего изволите», барабанная дробь, оплачиваемая чинами и наградами, но поймут ведь когда-нибудь, что для ее же, нации, пользы хлопочу… еще есть иллюзии, и они не покинут Фатали никогда, он верит, враг чудес, в чудо и мечтает…); можно дать, — и пишет, и пишет Фатали свое письмо издателю, — иллюстрации; будь я художником, я бы нарисовал Ала-зикрихи-асселама, водрузившего на главной площади столицы четыре разноцветных знамени, вокруг трибуны, где он стоит и торжественно провозглашает народу реформацию; а может, сцены религиозной мистерии фанатиков? и выбрать красивые, разборчивые и немелкие шрифты?»

Кто издаст? Какие восточные страны осмелятся? Будто пустыня кругом, и один Фатали. Сколько людей исчезло — их не нашли ни живыми, ни мертвыми… И Хачатур, и Мечислав, и Александр.

И даже Колдун куда-то девался, исчез, испарился. Пустыня! Впору бы появиться, выйти ему навстречу Азра-илу, он уже в пути.

Обещал содействие Адольф Берже, он только что издал свой персидско-французский словарь. «Очень вам рекомендую, вы, кажется, ищете учительницу французского для вашего Рашида? мадам Фабьен Финифтер». Она вся круглая-круглая, и лицо, и глаза, и очки, большие и круглые.

Рашид уже стал говорить по-французски — не сон ли это, аллах?

Маленькие могильные плиты, на которых уже зеленая плесень, на кладбищенском холме, но уже иссякли силы у Тубу, живы три дочери да два сына, но очень скоро пройдет новая волна холеры и унесет двух дочерей и одного сына, и останутся лишь сын да дочь!

Рашид делает успехи. Ему четырнадцать, возраст Фатали, когда они спасались в садах Гянджи от войск то ли Аббас-Мирзы, то ли царя, и Фатали видит, как сталкиваются чужие войска на его родной земле вблизи от могилы Низами Гянджеви. Но мог ли он тогда подумать, что настанет день, и его дочь Ниса-ханум станет женой внука Фатали-шаха и косвенно, через внуков уже самого Фатали, вольется в родословное древо шахской династии… Трижды брался Фатали прочертить, чтоб не запутаться, генеалогию шахов каджарскои династии, о боже, сколько их! И сил не хватило дочертить: двести детей у Фатали-шаха! А ведь здесь обозначатся и его собственные потомки, когда он выдаст дочь за внука Фатали-шаха — Ханбабу-хана, принявшего царское подданство; это сын Бехман-Мирзы, с которым — и с Хаджи-Муратом! — Фатали сидел в ложе тифлисского театра, слушал итальянскую оперу… Придет время — дочертит генеалогию (когда родятся у Фатали внуки).

Может, все-таки осмелятся русские издатели? Времена-то уже другие, сгинул тиран, наступили, кажется, весенние дни?.. Даже Кемал Гюней в Стамбуле, уж, казалось бы, что ему? почти поздравил Фатали, когда сказал: «Да, у вас большие перемены ожидаются, мне еще в плену ваши мужики объяснили, будто царь волю крестьянам дал».

И рыжий сын соседа Али-Турана — Фазыл: «Я в Лондоне читал!..»

Но что с издателями? Замер, молчит петербургский. И ты молчишь, мой Рухул-Гудс, мой Мелкум-хан! Но отчего ты молчишь, а?

Слух о «Письмах» уже распространяется. Еще на приеме в Стамбуле по случаю отъезда на летние каникулы царского посла военный атташе Ирана в Турции Абдул-Вахаб-хан спросил у Фатали: «Я слышал, вы какие-то вулканические письма сочинили?..» Фатали аж поперхнулся: «Откуда вам сие известно?» — «А мне Мохсун-хан сказал, он недавно здесь проездом был, слышали, нашим послом в Лондон назначен, восхищался вашей смелостью!.. Если окажется у вас лишний экземпляр, был бы весьма рад иметь!..» — «Я люблю Мохсун-хана, готов целовать его глаза, но в день страшного суда схвачу его за подол и скажу ему: «О любезнейший Мохсун-хан, что же вы на меня клевещете, выдавая за автора «Писем», в то время как автор их — индийский принц и иранский принц, и они оба, два друга, находятся сейчас в Каире и живут в отеле «Вавилон»! Я ведь только собственник писем, перевел их с фарси на тюркский, а с моего тюркского перевода, представьте, какой-то чудак снова перевел их на фарси!..» — «О Фатали! — читает он в глазах собеседника. — Какой же вы выдумщик! Мне говорили прежде, а я не верил.» Мол, пусть так, многозначительно улыбается военный атташе, «о, эти коварные персы!..» — хотя никакого такого иранского принца, за индийского не ручаюсь, нет ни в Тегеране, ни в Тавризе, ни в Каире. А вы все-таки пришлите, если лишний экземпляр будет.

И Фатали послал. В самое логово! И письмо в придачу: «Я убежден, что после прочтения «Писем» не захотите поддерживать со мной отношения…» Стрела выпущена из лука. И, как ожидал Фатали, ни слуху ни духу.

Знает, что после «Кемалуддовле» будет лишь пустыня, друзья новые и друзья старые — все разбегутся, чтоб не навлечь на себя гнев и беду: общаться с еретиком, атеистом, ниспровергателем аллаха, пророка, тиранов!

И еще экземпляр в Лондон, послу Ирана Мохсун-хану: туда едет его брат. По почте ведь не пошлешь — цензура! «Не благодаря ли Вам, — пишет Фатали Мохсун-хану, — и Вашей похвале, добрым Вашим словам я получил такую славу среди Ваших высокопоставленных?» Слава-то двоякая — от которой шарахаются, даже если тянутся поглазеть: «А ну что за диковинная птица?»

И все же — послать! Пусть «Кемалуддовле» работает хоть так!

«Но есть у меня условие! Называйте подлинное имя автора только тем, кто умеет хранить тайны (да чтоб восточный человек хранил тайны?!). И давайте читать лишь тем, в чью честность вы верите безусловно. И попросите, чтоб читавшие написали аргументированную критику» (Хотя бы так распространить идеи «Кемалуддовле»! Лучшая пропаганда — критика!). «Посылаю вам письмо, — завершает Фатали, — без подписи и даты!» И тут же: «Кстати, — потом ругал себя, но что толку? — государь император пожаловал мне чин полковника»; снова укрыться за мундиром? Придать весомость? Но чему? И кому?!

И тоже — гробовое молчание. Прочли? Пустыня!..

Взял экземпляр, отправляясь по новому назначению — послом Ирана в Париж вчера еще консул в Тифлисе Мирза Юсиф-хан. Есть и его доля в «Письмах», советовался с ним Фатали, переводя свое сочинение на фарси. А именно в эти дни был у посла в Париже знаменитый петербургский востоковед профессор Мирза Казембек, тот, кто принял католицизм, прочел «Письма», не со всем согласился, но дважды воскликнул: «Ай да молодец Кемалуддовле!» Мирза Юсиф-хан послал Фатали читанный Казембеком экземпляр с его пометками, предлагает кое-какие отрывки изъять и тогда, говорит, не будет никаких препятствий к изданию. Письмо пришло, а «Кемалуддовле» пропал.

«Изъять!»

Ни за что! Хватит потакать властям, цензорам, прихоти трусливых, которые боятся собственной тени.

Мирза Юсиф-хан на расстоянии чувствует гнев Фатали и пытается его успокоить: чего ж ты хочешь? ведь год зайца наступил — все в бегах, волки рыщут, а зайцы трусливо прячутся!

А через год Фатали — Мирзе Юсиф-хану в Париж: «Ну да, год льва — сильный поедает слабого!..» Писал, не ведая о том, что лев с мечом, изображенный на ханском знамени, съест, непременно съест и самого Мирзу Юеиф-хана… Тот промолчал, а потом наступил год змеи, и надо же, чтобы именно в этот год — а ведь суеверен Мирза Юсиф-хан! — взбрела ему в голову несбыточная идея: ну вот, надышался вольного французского воздуха! Расплатится с ним шах в Казвинской тюрьме!

«Да нет же, нельзя! — пишет Фатали Мирзе Юсиф-хану. — Чтоб конституция на основе корана?! Это же издевательство! Как можно рядом два противоположных понятия: конституция и коран. Социальный прогресс и религиозные догмы. Это фикция и фразерство. Дорогой мой, зря ты мучился, выискивая созвучия с конституционными идеями в коране, чтобы, как ты пишешь, «народ принял твою конституцию». Разве кто-нибудь из деспотов — будь то Европа или Азия — прислушивается к наставлениям? В Европе некогда пытались наставлять угнетателя для предотвращения его тирании, но поняли, что это — пустая трата времени. Поэтому нация, в столице которой ты живешь, осознав пользу единодушия и сплотившись воедино, обратилась к угнетателю со словами: «Удались из сферы государства и правительства!» И удалила его! И создала новую конституцию. А разве мы способны сказать тирану, мы и вы: «Удались!»? Никогда!

Какая при тирании может быть свобода и неприкосновенность личности? Вам кажется, что при помощи умершей схоластической веры можно будет применить на Востоке французскую конституцию, то есть прекратить угнетение плоти и духа. Никогда! Соблюдение справедливости и прекращение тирании возможны вот при каком условии: сама нация должна созреть до проницательности и развиться до благоразумия, создать условия союза и единодушия и затем уже, обратись к угнетателю, сказать ему: «Удались!..» И лишь затем издать законы соответственно требованиям и духу эпохи, выработать подлинную конституцию, где слово и деяния не противоречат друг другу, и следовать ей не во фразах, а на деле. Лишь тогда народ найдет новую жизнь… А впрочем, как сказал великий Саади: «Какое мне дело до всего до этого? Ни на верблюде я не сижу, ни под поклажей, как осел, не нахожусь, не являюсь ни господином рабов, ни рабом господина…» Клянусь всевышним, я жалею, что ударился в заумные размышления и морочу тебе голову. Но что делать? Взыграла кавказская кровь, потерял рассудок и стал бредить… Каюсь и молю о пощаде!»