Неизданный Федор Сологуб

Возможные сомнения в подлинности сведений, сообщенных Сологубом, однако, не лишают его записи значительности и не дают повода пренебрегать ими. Помимо ранее неизвестных фактов (например, адреса, по которым жили Тетерниковы), в «Канве к биографии» содержатся немаловажные указания на истоки садо-мазохистского комплекса, заметно сказавшегося в творчестве писателя, а отдельные записи помогают прояснить автобиографические мота — вы его романов и рассказов.

Текст биографического очерка о Сологубе О. Н. Черносвитовой публикуется по рукописи: ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 6. № 89; текст «Канвы к биографии» Ф. Сологуба воспроизводится по авторизованной машинописной копии: Там же. Л. 95–103.

Вступительная статья, публикация и комментарии М. М. Павловой.

* * *

Живешь, всем чужой, никому не ведомый.

Надо умереть, чтобы узнали.

Все знавшие Ф. К. Сологуба могут подтвердить, как редко говорил он о своем детстве, родителях, о годах своей юности. Вернее сказать, он почти никогда не касался этой поры своей жизни. Недаром он часто говаривал: «Вот уж биографии моей никто не напишет» [130] .

130

Сологуб неоднократно под разными предлогами отказывался сообщить биографические сведения для печати. В «Литературный календарь-альманах 1908» (Сост. Оскар Норвежский. СПб., 1908) поэт предоставил вместо запрошенных данных записку: «Моей автобиографии прислать не могу, т<ак> к<ак> думаю, что моя личность никому не может быть в такой степени интересна. Да мне и некогда заниматься таким ненужным делом, как писание автобиографии. СПб. Сентября 5-го 1907» (с. 49). В «Книге о русских поэтах последнего десятилетия» (Под ред. М. Гофмана. СПб.; М., 1909) вместо биографии Сологуба была помещена его записка: «Я с большим удовольствием исполнил бы всякую вашу просьбу, но это ваше желание не могу исполнить. Моя биография никому не нужна. Биография писателя должна идти только после основательного внимания критики и публики к сочинениям. Пока этого нет» (с. 240).

И только в последнее время, в последние месяцы, уже прикованный к постели, он стал вспоминать свое далекое прошлое, говорил о матери и сестре, об отце, которого хорошо помнил, о близких друзьях своей семьи, среди которых он вырос. Тем дороже были его краткие, отрывочные сообщения и замечания из этой области. Чувствуя, что он уходит и навсегда уносит с собой эту интимную часть своего существа, я вслушивалась в его слова, осторожными вопросами старалась заставить развернуть иное коротенькое замечание: так хотелось лучше, глубже узнать Ф<едора> К<узьмича> как человека, разгадать то замкнутое и суровое, что было в нем наряду с ясностью мудреца и простотой ребенка.

Эти отрывочные воспоминания и летучие беседы часто происходили в ночные часы, в перерыве жестоких страданий или в минуты душевных смятений, когда Ф<едор> К<узьмич>, предчувствуя конец, мучительно искал примирения со смертью и разгадки ее тайны.

В своей заметке я постаралась изложить содержание этих бесед вместе с некоторыми подробностями его детских и юношеских лет, которые были мне известны раньше из его личных рассказов, переписки и заметок моей покойной сестры, жены Ф. К. С<ологуба>.

Самое первое из детских воспоминаний Ф<едора> К<узьмича> относится к тому времени, когда он был запеленут, т. е. когда жизнь будущего поэта считалась еще месяцами.

Маленького запеленутого Федю положили на верхнюю полку этажерки, и он скатился оттуда на пол. Ф<едор> К<узьмич> любил рассказывать этот случай, причем категорически утверждал, что он остался в его памяти не по рассказам старших, а по тому личному, непосредственному впечатлению, которое жило в его памяти от этого падения — т. е. от того момента, когда мимо его глаз и проплывали резные столбики, казавшиеся громадной величины, злополучной этажерки. Он предполагал, что в это время ему было что-то вроде трех месяцев.

Второе воспоминание, которое так же ярко запечатлелось у него навсегда, относится к тому времени, когда мальчику Феде было около двух лет; жил он тогда у Агаповых, где мать служила одной прислугой. Его везли на дачу в карете, кстати сказать, в последний раз с таким удобством: вскоре после этого материальное положение Агаповых значительно ухудшилось и в дальнейшем, когда после смерти отца мать с детьми опять вернулась на прежнее место, условия жизни были весьма странные.

Проезжая по какому-то мостику, карета сильно подпрыгнула несколько раз подряд, мальчика подкинуло на сиденье: он встрепенулся, широкими глазами выглянул в окно кареты и весь был охвачен картиной весны, лугов и деревьев.

К ранним годам детства относятся также воспоминания об отце, очевидно, много времени и ласки уделявшем детям, сначала в пору их жизни у Агаповых, а потом на своей квартире [131] .

Отец (= 1867 году)

Образ отца в воспоминанье Ф<едора> К<узьмича> был очень определенен по тем чувствам, которые он, очевидно, возбуждал в мальчике.

Вот что рассказывал он о происхождении своего отца — Кузьмы Афанасьевича Тютюнникова (Тетерникова).

131

Согласно адресу, указанному на конверте с новогодним поздравлением от Евдокии Афанасьевны Ромашевой — сестры К. А. Тютюнникова — из города Белополье Харьковской губернии, семья Тютюнниковых в 1866 г. проживала: «У Калинкина моста, дом Власова, квартира генерала Морозова» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 6. № 69).

Отец Ф<едора> К<узьмича> был крепостной малоросс. Приглянулась помещику, г-ну Иваницкому, его крепостная девушка, и вот у нее рождается сын — отец Ф<едора> К<узьмича>. Девушку выдают замуж тоже за крепостного, Афанасия, и отец Ф<едора> К<узьмича>, должно быть, родился уже в этом браке, потому что называли его Афанасьевичем. Барин отдал маленького Кузьму учиться в портные; потом, когда он выучился, сделался лакеем [132] . Имения Иваницких лежали в Черниговской губернии [*] , и при крепостном праве часты были побеги от господ в приволье Черноморских степей: в числе таких беглецов был и отец Ф<едора> К<узьмича>. В бегах он был года два или полтора, соскучился, вернулся назад и был встречен, по обычаю, поркой. В детстве случилось с ним такое несчастье: жеребец лягнул его заднею ногою и угодил так, что чуть не вышиб глаза, и на всю жизнь у Кузьмы Афанасьевича оставался шрам на месте ушиба над глазами. Однажды, переправляясь со своим барином через какую-то реку осенью, он провалился с экипажем и пробыл в воде несколько часов; от этого получил чахотку, которая свела его в могилу в 1867 году, когда его сыну, будущему поэту, было всего 4 года. Говорили, что Кузьма Афанасьевич был человек необыкновенно мягкого, доброго характера, изящен, и, по выражению бабушки Галины Ивановны Агаповой, «сразу заметно было, что он не из простых мужиков».

132

Этот биографический мотив впоследствии отразился в замысле неосуществленного романа Сологуба «Ночные росы» (1880); сохранились отдельные наброски и подробный план романа (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. № 559). См. коммент. 27 (в файле — комментарий № 157 — прим. верст.).

*

Может быть, и в Полтавской, потому что сам Ф<едор> К<узьмич> давал офиц<иальные> сведения, что отец его был родом из Полтавской губ<ернии>.

У самого Федора Кузьмича на всю жизнь сохранилось самое светлое воспоминание об отце. Когда он говорил о нем, даже в последнее время болезни, лицо его прояснялось улыбкой и глаза становились светлыми и добрыми: немногие факты из его короткой жизни с отцом были навсегда овеяны детской радостью. Вот он на даче в семье Агаповых еще в первый период жизни у них его матери. Гуляет с отцом около озера, отец играет с ним, прячет свою палку, заставляет искать. Покупает мальчику пирожное: «громадное, с мою ладонь», — вспоминает Ф<едор> К<узьмич>. Резвый мальчик бегает с пирожным в руке, падает на него: детская радость сменяется таким же детским горем. Остались в памяти также прогулки с отцом в городе, по набережным, и шинель отца, большая, черная. Должно быть, и тогда, во время этих прогулок, в душе мальчика зародилась великая привязанность к Петербургу с его туманами и дождями, которые навсегда стали дороги Ф<едору> К<узьмичу>. Впоследствии, когда кто-либо в его присутствии начинал жаловаться на петербургский климат и дожди, он живо оборачивался к собеседнику с вопросом: «А сами вы где родились?» Узнав, что родина собеседника Юг или Средн<яя> Россия, Ф<едор> К<узьмич>говорил: «Ну вот, потому вам наш климат и вреден: я так отлично себя здесь чувствую, и дождик для меня одно удовольствие. Петербург только для тех, кто здесь родился и вырос. — Вам надо уезжать». Еще в 1862 году Кузьма Афанасьевич Тютюнников после выдержания испытаний получил свидетельство из Петербургской Ремесленной Управы на звание мастера потного цеха с правом практиковать изученное им мастерство на законном основании [134] .

134

Свидетельство на звание портного, выданное Козьме Афанасьевичу Тютюнникову, сохранилось в архиве Сологуба: ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 6. № 64.

По всей вероятности, развившаяся практика этого мастерства позволила Кузьме Афанасьевичу устроиться самостоятельно с женой и детьми в своей собственной квартире. И вот: Федор Кузьмич вспоминает светлую комнату в два окна, между которыми, сидя на столе, отец шьет. За перегородкой спальня. Ему хорошо вспоминаются эти годы детства. Отец, хотя и больной, кашляет, но всегда ласковый, приветливый, шутит.

Дальше последовало ухудшение болезни, страдания и смерть отца, до конца терпеливого и ясного. Когда все было кончено, мальчик Федя лег на стулья и неутешно заплакал. Эти слезы о первом горе остались навсегда в памяти поэта, он вспоминает их в стихотворении, написанном в 1880 г. и озаглавленном «Перед отцом». Это стихотворение приподнимает завесу над душевными переживаниями юноши, тяжелыми и одинокими. На могилу к отцу он несет свое немое покаяние и жаркие слезы и этим вызывает любвеобильный сияющий красотою дух отца:

И вот, объят порывом раскаянья, Стою пред ним. Былые упованья Несутся, светлы и чисты. Я Божий голос слушаю так жадно, И вновь душе и близко, и отрадно Все упоенье красоты. 30 марта 1880 г. [135]

Недаром вспомнились поэту его первые слезы. В лице отца он лишился доброй, любящей поддержки. Останься отец в живых, многое в характере Ф<едора> К<узьмича> сложилось бы иначе и не пришлось бы ему расточать столько сил в тяжелых душевных переживаньях.

135

Приводим полностью это стихотворение (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. № 6. Л. 2009):

ПЕРЕД ОТЦОМ Отрывок из поэмы Я посетил печальное кладбище, Последнее, спокойное жилище, Где похоронен мой отец, И над его безвременной могилой Припомнил я, смущенный и унылый, Его страдальческий конец, И проносилися в воображеньи Те темные, печальные мгновенья, Когда отец мой умирал, И я, в слезах, свои ломая руки, Томяся от тоски и тяжкой муки. Впервые горько зарыдал. Надолго в памяти моей бесплодной Средь жизни утомительно-холодной Я эти слезы сохранил. Безумны и преступны были грезы, Но вновь упали на могилу слезы, — Я ими душу вновь омыл. Я жду, — перед страдальческою тенью (Она не будет предана забвенью) Мои грехи исповедать. Услышь, отец, сыновнее воззванье, Приди мое немое покаянье И слезы жаркие принять! И ты пришел. Твой дух любвеобильный Ко мне повеял из тиши могильной, И встал, сияя, предо мной; И не земной сиял он красотою, — И, полон раскаяньем и тоскою, Упал я в прахе пред тобой. И он стоял, бледнее покрывала, И тишина внезапная настала, И вся природа замерла, И медленно перед смущенным взором. Покрытая печалью и укором, Жизнь одинокая прошла. Нет, лгут они, беспечные поэты, Что счастливы младенческие леты, Что безмятежны эти дни. В моей душе безумные мечтанья, Порочные, преступные желанья Впервые бросили они. И разрасталось в сердце семя злое, И растлевалось тело молодое, И малодушная душа Все степени порока и паденья Прошла, позором едким преступленья И вечной скорбию дыша. И вот, объят порывом раскаянья. Стою пред ним. Былые упованья Несутся светлы и чисты. Я Божий голос слушаю так жадно, И вновь душе и близко и отрадно Все упоенье красоты. 30 марта 1880.