Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник)
Шрифт:
10.3
Пришел в собор около полудня. Народу было уже много. У гроба в центре зала люди стояли плотно и неподвижно. По краям же все время происходило какое-то движение: кто-то пробирался вперед, надеясь найти место поудобнее, кто-то возвращался, убедившись, что все лучшие места уже заняты.
Еще шла обедня. Пел хор. Я стоял у стены рядом с В. – он прилетел из Москвы специально на панихиду. Взгляд выхватывал отдельные куски картины: ярко-красные красивые губы женщины, черный старушечий платок, рыжую бороду парня – поэта,
Обедня кончилась. Зажглись люстры. Началась панихида.
Голос священника был приятен, интеллигентен. Голоса дьячков были гнусавы.
– …Новопреставленной рабы божией А-а-нны-ы!
Народ прибывал. В толпе возникали волны и водовороты. Было душно. Сладко и дурно пахло ладаном.
– …В царстве праведных да утвердит ее Господь и да воздаст ей вечное успокое-е-е-ние!
Панихида кончилась. Началось прощание.
Я пробрался вперед и увидел голову покойницы с бумажным венчиком на лбу. Рядом с ней возникали и исчезали лица прощавшихся. Некоторые глядели внимательно, как бы стараясь запомнить черты усопшей, иные же как-то смущенно скользили глазами по ее лицу и тотчас отводили их вбок. Кое-кто наклонялся и целовал покойницу в лоб.
У гроба лицом ко мне стояла Аня, заплаканная, измученная, в темном, сбившемся на затылок платке. С другой стороны стояли Лев Гумилев, его жена и еще какие-то люди.
Началась давка. Задние напирали на передних. Кто-то кричал:
– Тише, товарищи! Не напирайте! Все успеете! Назад! Два шага назад! Не напирайте, будьте сознательными!
Над толпой появилась крышка гроба. Со всех сторон закричали:
– Не закрывайте! Дайте проститься! Не смейте закрывать!
Кто-то уговаривал:
– Товарищи! Прощание с покойной будет в Доме писателей, поезжайте туда! Там будет гражданская панихида!
Из толпы раздался громкий отчетливый голос:
– Гражданская панихида здесь!
И снова была давка. Рядом со мной женщина, побледнев и закрыв глаза, прислонилась к колонне. Кого-то оттаскивали под руки в сторону.
Началась панихида над другими покойниками в боковом нефе. Снова хор и голос священника, но все это уже издали. Потом издали же стук молотка и истерический женский вопль.
Народ шел мимо гроба около часу. Говорят, что в соборе было более двух тысяч человек.
Мы с Д. выходили последними. На полу валялись пуговицы, разбитое зеркальце, ручка от женской сумки, скомканный носовой платок, раздавленные цветы.
К нам подошла пожилая, бедно одетая женщина:
– Кого же это отпевали-то? Сроду еще в церкви столько народу не видывала.
– Писательницу отпевали, – сказал Д., – знаменитую русскую поэтессу.
– А как звали-то ее?
– Анна Ахматова.
– Не слыхала такую. Неужто знаменитая? Да и верно – кабы не знаменитая, разве пришло бы народу такое множество! А она что – верующая была? Писателей-то и начальство всякое теперь в церквах не отпевают – так хоронят…
12.3
Автобусная остановка в Зеленогорске. На остановке человек десять. Все стоят тихо, ждут.
Внезапно
один из стоящих мужчин бьет одну из стоящих женщин провизионной сумкой по голове. Тишина нарушается. Женщина кричит и плачет. Мужчина норовит ударить ее еще раз, но ему мешают. Нельзя, говорят ему, бить женщину!– Я вот вам дам – нельзя! – вопит мужчина, угрожающе размахивая своей провизионной сумкой.
В этот момент пострадавшая, изловчившись, бьет мужчину кулаком по щеке. Мужчина кидается на нее, но поскальзывается и падает навзничь, смешно задрав ноги.
Дальше драка идет с переменным успехом, постепенно затихая. Становится ясно, что это муж и жена, что оба они пьяны и дерутся с удовольствием. Им уже не мешают.
Когда подходит автобус, муж заботливо натягивает на голову жены сбившийся платок, а жена нахлобучивает на лоб мужу лохматую шапку. И оба, торопясь, лезут в машину.
13.3
Высокий мрачный брандмауэр. На самом верху одно-единственное оконце. По ночам в нем горит розовый свет.
Будто огромная крепостная башня.
Средневековье. Мрак кругом. Злые глупые рыцари в нелепых латах. Инквизиция. Фанатизм. А в башне, отгородясь от мира, живет добрый мудрец.
По ночам рыцари спят, устав за день от лат и от злобы, а мудрец не спит, думает.
Может быть, он не один. Может быть, он живет в башне с красавицей дочкой, такой же доброй, как он, такой же чуждой Средневековью.
Может быть, у них еще есть кот. Да, пожалуй, без кота им не обойтись. Когда я днем прохожу мимо брандмауэра, я всегда задираю голову, стараясь разглядеть кота на окне – все коты сидят на окнах, должен и он сидеть. Но его что-то не видно.
15.3
Воспоминания Анастасии Цветаевой.
Взахлеб. Навзрыд.
Русь та, прежняя. Жизнь – та, прежняя. Интеллигенция та, прежняя – совестливые, благородные, образованные, утонченные люди – языки, литература, музыка, чувство природы, чувство отечества…
16.3
Выставка Серебряковой в Русском. Вроде бы иллюстрации к мемуарам Цветаевой.
Женщины с тонкими, продолговатыми, одухотворенными лицами. Овальные подбородки. Нежные розовые губы. Глаза как спелые вишни после дождя. Ниспадающие пряди длинных прямых волос. Белые алебастровые локти.
Вокруг этих женщин чистый, прозрачный утренний воздух. За их спинами в открытых окнах – светлые дали с полями и деревьями. Перед ними флаконы с духами, черепаховые гребни, какие-то трогательные женские безделушки, цветы в вазах…
Жизнь вечна, прекрасна, непобедима…
Бедная русская интеллигенция.
Нестеров – великий пейзажист.
Тоненькие эти березки, маленькие сосенки и осинки, на которых каждая иголочка, каждый листик виден, всю эту беспомощность и застенчивость детей-деревьев, все это тихое умиление растений перед солнцем, перед жизнью никто так по-русски не понял, как он.
Есть здесь что-то от Достоевского. Все детское, беззащитное и наивное – символ изначальной святости жизни, безгрешности ее. Это добро «без кулаков», но добро могучее.