Неизвестный Алексеев. Том 3: Неизданная проза Геннадия Алексеева

С недоумением вспоминаю себя ребенком, отроком, юношей, тридцатилетним мужчиной. Разве все это был я?

Встреча с женой и дочерью в Алупке, у Воронцовского дворца. Прогулка по парку. Наш гид – Аня Г. Неподвижное, таинственное, как бы из потустороннего мира Верхнее озеро среди мрачных темно-серых скал. «Большой хаос». На его каменных глыбах памятные надписи любителей крымской природы: «Здесь были А. Демьяненко и С. Кривцов из Уфы», «Я люблю тебя, Нина. Г. Иванов. 1978 г.» и тому подобное. Два плечистых парня в джинсах, смеясь от удовольствия, разбивают о камни водочные бутылки. Осколки брызгами разлетаются во все стороны. Библиотека дворца. Старинные фолианты в кожаных переплетах. Огромные глобусы восемнадцатого столетия. Острый, удушливый запах старой бумаги и кожи. Аня говорит, что от этого запаха болит голова и выступает сыпь на губах.

Последним вечерним катером уезжаю в Ялту.

Снова ночная панорама крымского побережья. Катер подплывает к Ласточкиному гнезду. Окна бутафорского замка, торчащего на вершине скалы, светятся розовым светом. Вдали мерцают разноцветные огни Ялты, похожие на скопление звезд в глубине вселенной.

12.7

Никитский ботанический сад. Бамбуковые рощи, земляничные деревья, секвойи, алтайские кедры, веерные пальмы, причудливые кактусы, золотые рыбки в бассейнах.

Возвращение домой. Катер сопровождают чайки, выпрашивая у пассажиров что-нибудь съестное. Они летят совсем рядом, плавно, но энергично махая своими длинными крыльями. Кто-то бросает в воду печенье. Одна из чаек камнем падает вниз, хватает клювом добычу, тут же ее проглатывает и легко догоняет медлительный катер.

Зрелище чаек вдруг перенесло меня в иную плоскость бытия. Жгучая нежданная печаль сжала сердце.

Отчего? Вокруг по-прежнему все было прекрасно, вокруг, как и прежде, был рай: небо было голубое, море было синее, горы были великолепны, и ничто не угрожало красоте, в которую я был погружен.

Какая-то тень вдруг упала на душу, когда она безмятежно блаженствовала под солнцем.

Полдень. Термометр показывает 33 градуса в тени. По ялтинской набережной в толпе полуголых курортников степенно движутся люди в темных шерстяных костюмах, в высоких сапогах и в шапках-ушанках на головах. Они улыбаются.

Что это? Съемка кинофильма? Нашли где снимать зимние кадры!

Нет, просто это среднеазиатские пастухи приехали на отдых в знаменитую Ялту. Им дали путевки за высокие показатели прироста поголовья овец. А для Средней Азии плюс 33 в июле – сущая холодина. Кроме того, эти люди сызмальства привыкли ходить и зимой, и летом в одной и той же одежде. Так им удобнее.

Вечер. Откуда-то доносится голос Шаляпина (пластинка со старой записью). Шаляпин неоднократно бывал в Крыму, пел здесь, и ему рукоплескали. И вот он снова поет, и голос его разносится над вечерней Ялтой, над морем и отдается эхом в ближних горных ущельях. Это и есть бессмертие.

Крым сейчас является областью Украины, но украинская речь здесь не звучит. Все украинцы говорят по-русски, хотя и с украинским акцентом (мягкое «г», растягивание гласных, «шо» вместо «что», «тикай» вместо «уходи»). Впрочем, и в Киеве, помнится, на улицах почти никто не объяснялся по-украински. При этом, как ни странно, украинцы не лишены чувства национальной гордости и любят противопоставлять себя москалям.

13.7

Проснулся с рассветом и уснуть больше не смог. Одновременно со мною проснулась и говорящая птица. Сегодня она была в отличном настроении и все повторяла: «Черт возьми, какой восторг! Черт возьми, какой восторг!»

Поплыл на катере в Симеиз. С юго-востока дул свежий ветер. Море волновалось. Катер покачивало. Когда приблизились к золотому пляжу, появился туман. Белыми рваными клочьями он сползал с берега на воду и густел на глазах. Солнце исчезло. «Сейчас станет прохладно», – подумал я, но ошибся. Туман был теплым и душным, как дым, но без запаха. Волнение на море усиливалось. У Ласточкиного гнезда наш кораблик стал переваливаться с борта на борт и зарываться носом в воду. «Похоже, что идет шторм», – подумал я и пожалел, что пустился в это плаванье.

Едва мы отчалили от пристани «Ласточкиного», как берег стал исчезать и вскоре совсем растворился в плотной серой мгле. «Нам несдобровать, – подумал я, – собьемся с курса и угодим в Турцию или разобьемся о прибрежные скалы». Волны делались все выше. Наше суденышко скрипело и трещало. «А все же интересно! – думал я. – Какое романтическое приключение!»

Но тут сквозь туман пробилось солнце, и снова показался близкий берег. Наш капитан оказался молодцом – мы не сбились с курса. Когда мы подошли к Симеизу, туман почти рассеялся. «Какое странное явление природы! – удивлялся я. – Ни с того ни с сего в ясный солнечный день возник густейший туман и тут же исчез, будто его и не было!»

В Симеизе бродил по окраинным улочкам, искал свой «модерн». Обнаруженные мною особняки оказались столь обезображенными позднейшими пристройками и перестройками, что на них было больно смотреть. После революции их заселили простым людом, и они превратились в большие коммунальные квартиры. Появились самодельные сарайчики и верандочки, лоджии и балконы заколотили досками, превратив их в дополнительные комнатушки, сдаваемые «диким» курортникам, пришедшую в негодность черепицу заменили жестью, а от цветочных клумб и посыпанных песком дорожек не осталось даже воспоминаний.

Вечер. Деревья в парке тревожно шумят и гнутся под ветром. Как ни смешно, но я, всегда похвалявшийся своей нелюдимостью, начинаю ощущать некоторое душевное неудобство от одиночества.

14.7

А сегодня утренняя птица меня спрашивала: «Что, боишься? Что, боишься?» Эта птица видит меня насквозь.

Приснился страшный сон.

В предчувствии надвигающейся войны писателей увозят из Ленинграда. Я еду в поезде, гляжу в окно и вдруг вижу, как над горизонтом встает гигантский гриб атомного взрыва. Вслед за ним появляется второй. «Все-таки началось! – думаю я. – Все погибло».

Нас привозят в какой-то маленький городок, где живут эвакуированные. Все целыми днями слоняются по улицам и, собираясь в кучки, обсуждают события. Вести поступают мрачные: мы проиграли войну, американцы оказались сильнее, чем предполагалось, Ленинград и Москва полностью разрушены, количество жертв еще не подсчитано.

И вот я снова в Ленинграде. Стою на набережной Васильевского острова и с ужасом гляжу на остатки города. Посреди развалин возвышается грандиозная руина Исаакия, похожая на недавно виденную гору Обвальную. Там и сям среди обломков зданий бродят уцелевшие жители. В киосках продают американские газеты.

За обедом пожилая соседка по столу (ее зовут Александра Львовна) спросила меня без обиняков:

– Скажите, какая же все-таки у вас профессия?

– Представьте себе, я литератор, – ответил я, – точнее, поэт.

– Ах, вы поэт! – воскликнула Александра Львовна и больше не задала мне ни одного вопроса.

Ливадийский дворец. Гляжу на него издалека, подхожу к нему поближе, обхожу его кругом. Ослепительно-белые стены на фоне голубого неба и темной зелени деревьев. Аркады, колоннады, лестницы, балюстрады. Погруженные в мягкую теплую тень ренессансные галереи итальянского дворика.