Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.
Шрифт:
Гумбольдт бывает каждый вечер у Ее Величества. Жуковский очень доволен. Пушкин в восторге; он полагает, что Гумбольдт так умен, что наводит страх на Профессора, которого Сверчок недолюбливает [98] . Я нахожу Гумбольдта очень болтливым, иногда утомительным [99] . Его брат менее знаменит, но беседует лучше. Недавно говорили о Рашели Варнгаген [100] , от которой был без ума Гейне. Она относилась к нему как к гениальному ребенку.
98
Пушкин не любил Уварова (профессора), позже ставшего министром народного просвещения.
99
Гумбольдт был болтлив. В Берлине рассказывали, что одна из принцесс написала ему во время Крымской войны: «Придите мне рассказать в двух словах, чем все это кончится».
100
Салон Рашели Варнгаген слыл тогда в Берлине за передовой салон поэтов и философов. К ней перешли традиции Мендельсона, Герца и Левальдов. «Померанское юнкерство» туда не ездило. Тевтонскими Афинами был Веймар. Фридрих Вильгельм славился литературным и артистическим вкусом, он был очень остроумен. Раз он гулял по улицам столицы. Это было в 1847 году. Министерство было крайне непопулярно. Какой-то шутник написал на стене:
Der K"onig trinckt,
Das Ministerium stinckt!
(Король пьянствует,
Министерство воняет! [нем.].)
Король зашел в лавку, спросил уголек и прибавил еще строчку:
Und Spandau winckt.
(А Шпандау выжидает [нем.])
Он поставил возле полицейского и приказал сохранить эти три строчки в продолжение трех дней. Весь Берлин прочел это, а сам король являлся каждое утро и забавлялся своей выдумкой. После этого уже не писали стихов на стенах. Это был пролог 1848 года. В 1846 году Пруссия воевала с герцогствами, что очень не одобрялось Императором Николаем. Когда известие об этой войне дошло до Петербурга, Николай Павлович спросил: «Кто командует армией короля?» Ему ответили: «Генерал Виллиэен, прозванный der schmutziger Eduard (Грязный Эдуард [нем.]), потому что он всегда такой неопрятный». – «Имя подходящее для человека, делающего политическую неопрятность», – резко проговорил Государь.
Жуковский много раз видел Брентано. Он находит Беттину очень аффектированной, но Рашели Варнгаген он придает большое значение.
Гёте позволяет Беттине обожать себя; это его занимает. Жуковский говорит, что он не эгоист, не равнодушный, а просто не любит сентиментальностей. Он уважал Карамзина и серьезно интересовался нашими писателями.
Пушкин читал нам «Онегина». Много смеялись над описанием вечеров, оно забавно; но всего нельзя будет напечатать. Он отлично изобразил Императрицу, «крылатую лилию Лалла-Рук», это совершенно обрисовывает ее.
Вяземский объявил мне, что с этого вечера будет звать меня Венерою Невы, а Жуковский промычал: «Надо заметить, что она особенно соблазнительна, когда бывает в белом; она напоминает мне муху в молоке». Мы смеялись до слез. После этого Жуковский объявил мне, что должен спросить у меня совета: обижаться ли ему на то, что его не приглашают каждый вечер ужинать? Вяземский полагает, что его достоинство требует, чтобы он оскорблялся, и я должна решить. И я решила, что его не приглашают, потому что он родился приглашенным, и что это забывчивость лакея. Я спросила: «Вы оскорблены?» – «Нисколько», – ответил Жуковский.
Я была права, что это просто забывчивость. Гумбольдт был на вечере. Государь получил из Парижа рулетку, и все мы играли. Он (Государь) держал банк. Императрица нам позволила играть и была так добра, что сказала нам:
– Не очень увлекайтесь, вы можете играть изредка, я буду платить ваши долги, я дам распоряжение Шамбо и Гримму [101] , мой кошелек у них.
Гумбольдт не играет, Императрица разговаривала с дамами; больше никого не было, и Гумбольдт скитался со скучающим видом. Я пошла в залу к Шамбо за деньгами и застала Гумбольдта, горячо разговаривавшего с Шамбо и Гриммом, он знал их по Берлину. Я сейчас же пошла сказать Императрице, что ученому не с кем разговаривать сегодня. Она ответила:
101
Шамбо – гугенот, пришедший в Пруссию, частный секретарь Императрицы. У него была печать Ее Величества, он распоряжался частной корреспонденцией Императрицы. Гримм – первый камердинер; его старший брат был при Императрице-Матери, а другой брат – при Государе. И Гримма, и Шамбо очень уважали при дворе.
– Неужели и Жуковский тоже играет в рулетку? Мой добрый Жуковский тоже развращается?
Тогда я сказала Императрице, что Жуковского приглашают не каждый день. Она удивилась и возразила мне:
– Но это невероятно! Я думала, он знает, что его не надо приглашать, что он свой. Пошлите за ним Гримма, сейчас же.
Когда Жуковский пришел, Императрица побранила его и сказала ему:
– Мне кажется, что вы родились приглашенным ко мне. Когда Великий Князь уходит и вы не возвращаетесь, я думаю, что вы отправляетесь к своим друзьям Карамзиным или хотите поработать. Помните раз навсегда, что вы у меня не приглашенный, а всегда желанный гость. – Она попросила его занимать Гумбольдта, когда есть чужой народ и когда говорят о таких вещах, которые не могут интересовать ученого. Она прибавила: – Рулетка занимает молодежь, и Государь отдыхает за ней, но это не надолго; я и двух недель не потерплю этого нового изобретения тратить деньги. Моим фрейлинам не везет в игре; они все проиграли, и я плачу их долги.
Потом она спросила меня: кто выигрывает? Я ответила, что к концу вечера в выигрыше всегда Орлов, Виельгорский и Суворов. Моден,
не игравший, заметил своим жеманным тоном:– Они несчастны в любви.
Я прибавила то, что мне сказал Гримм:
– Государь в конце концов всегда в проигрыше и платит всем, а Виельгорский даже сорвал вчера банк.
Гумбольдт и Жуковский тоже хотели играть. Они поставили по золотому и проиграли. Тогда Государь сказал им:
– Ступайте, господа, ступайте; эта игра не для вас, а для нас, чтобы убить время… Вам этого не надо.
Но с этого вечера уже играли без увлечения. Государь сказал за ужином:
– Какая глупая игра. И говорят, что разоряются из-за нее, что открывают игорные дома. Я никогда не позволю этого в России. Орлов полагает, что есть какой-то расчет и что если узнать его, то можно выиграть. Я думаю, что это заблуждение.
Императрица очень смеялась, рассказывая Его Величеству, что Гумбольдт скучал и пошел поболтать с Шамбо и Гриммом и что я нашла величайшего в мире ученого, обреченного из-за рулетки на такую муку.
Гёте обещает русской литературе великую будущность. Жуковский видел у него Шлегелей и говорил о нашей славянской поэзии, о наших песнях; говорили об Оссиане и Мак-Ферсоне.
Жуковский сказал, что Гёте относится иронически к немецким философам и что он наименее немец изо всех немцев; он больше думает, чем мечтает (schw"armt). Пушкин показал мне перо Гёте; ему очень хочется видеть Гёте. Он читал стихотворения Гейне и восхищается ими. Жуковский говорит, что теперь только у него одного и есть поэтический талант, соединенный с остроумием. Говорят, что на Гейне очень плохо смотрят в Берлине [102] .
102
На Гейне везде плохо смотрели. Когда в 1837 году моя мать жила в Пирмонте, Гейне был изгнан властями в тот же день, как приехал Пирмонтский принц. Впрочем, с ним и до сих пор поступают в Германии строго. Один из братьев Гейне был врачом и принимал участие в Турецкой кампании 1828–1829 годов с нашими войсками.
Вчера у Государыни было сердцебиение и вечер не состоялся; я пригласила обедать m-me Гирт [103] и Alexandrine Эйлер. Мы играли Бетховена в четыре руки, когда явились мои друзья вместе с Виельгорским. Когда они узнали, что m-me Гирт ученица Бетховена, что она хорошо его знала, они засыпали ее расспросами о его глухоте, о его меланхолии, о его оригинальных идеях, о слепой девушке, для которой он сочинил «Mondschein» («Лунный свет» [нем.]), сонату («Quasi una fantasia», «Почти фантазия» [ит.]), которую он у этой молодой девушки и сымпровизировал. М-me Гирт обещала Виельгорскому автограф Бетховена и сыграла ему Andante.
103
Учительница музыки моей матери. Она подарила ей Andante с примечаниями Бетховена. Этот автограф у меня. Я ребенком знала m-me Гирт; она долго жила в Петербурге.
Пушкин говорил о музыке, как музыкант; он очаровал m-me Гирт. Он говорил и о Бахе, фуги которого ему играл Одоевский. Сверчок во всем – единственный: он всем интересуется.
У Императрицы читали «Фауста». После вечера [104] я поехала к Карамзиным.
Днем Пушкин заехал ко мне после визита к Катону. Он был доволен; он не поддается Б. Я рассказывала Пушкину о чтении, потому что он перевел одну сцену «Фауста», если можно это назвать переводом (так это оригинально). Ему бы очень хотелось поехать путешествовать и повидать Гёте, но семейные и разные другие препятствия – против этого.
104
Эти вечера кончались в 11 часов.
Государь любит Пушкина и всегда справедлив к нему. Мне поручено посоветовать ему быть благоразумнее: «Не задирать людей». Его Величество жаловались на него. Правда, он кусается. Жуковский ворчал. Он утверждает, что это моя вина, что я поощряю его Сверчка; это потому, что я цитировала Гамлета [105] и осмелилась сказать, что на воре шапка горит. Вот когда добряк рассердился и замычал, как бык. Нов конце концов он рассмеялся, когда Сверчок уверил его, что он не нуждается в поощрении и что он неизлечим: ему надо говорить, чтобы отвести душу, ему необходимо говорить. Впрочем, Государь совсем не сердится; я успокоила Жуковского, рассказав ему, что я переписала стихи Сверчка для Императрицы. Жуковский так любит Искру, что похож на курицу, высидевшую утенка. Вечером я рассказала Его Величеству, что Сверчок дал Гоголю сюжет для комедии: какой-то игрок приезжает в провинцию, и его принимают за важное лицо; эта история не выдуманная. Его Величество рассказывал нам о театре при Екатерине Великой, о Фон-Визине, о Капнисте, о Грибоедове, о Петре Великом и о театре в его время, также и об Эрмитажном театре. Государь был очень весел и разговорчив. На вечере были только Великий Князь, Сесиль [106] , Виельгорский и я. Государыня была утомлена.
105
Моя мать приводит по-французски стих: Qui sc sent morveux se mouche (На воре и шапка горит [перенос. фр.]).
106
Баронесса Фридерикс, друг детства Императрицы.