Неизвестный Рузвельт. Нужен новый курс!
Шрифт:
Примерно в это время за ФДР взялся и У. Липпман. Он напечатал в «Нью-Йорк геральд трибюн» серию статей, выразив настроения либералов. По мнению видного публициста, ФДР достаточно доказал умение уклоняться от точных заявлений, ибо он «принадлежит к новой, послевоенной школе политиков, которые не считают необходимым формулировать свои взгляды, если только их к этому не вынудят». Куда склонялся ФДР – влево или вправо, честно сознался Липпман, он определить не мог. «Дело в том, – извинялся публицист, – что Франклин Д. Рузвельт в высшей степени импульсивный деятель, без твердой хватки в государственных делах и без глубоких убеждений… Он приятный человек, со склонностью к филантропии, однако вовсе не опасный враг чего-либо. Он слишком любит быть приятным… Франклин
Выступления партийного коллеги Херста и собрата либерала Липпмана были очень неприятны. ФДР не мог ничего придумать. Газетам вольно писать все, что вздумается! Фарли дал конструктивный совет: не читать гадких статей Липпмана по утрам, чтобы не портить настроения на весь день, а оставлять их на вечер. Рузвельт сознался, что он своим умом уже дошел до этого, «в результате сегодня утром я встал разбитым, всю ночь не смог сомкнуть глаз». Для прессы Херста домашние средства не подходили. Впервые с 1920 года ФДР пришлось обратиться к внешней политике.
2 февраля, выступая в Нью-Йорке, Рузвельт ответил Херсту. Он со всех точек зрения проанализировал деятельность Лиги, которая «стала местом для политического обсуждения исключительно европейских национальных трудностей. В этих обсуждениях США не должны принимать участие… Я против вступления Америки в Лигу Наций». Коснувшись проблемы союзнических долгов (в связи с кризисом европейские должники прекратили выплату долгов США), ФДР строго заметил: «Европа должна нам. Мы ей не должны. Поэтому мы должны созвать конференцию должников у нас, а не в Европе и потребовать соглашения». В заключение своей речи он сказал: «Высший идеал Америки требует, чтобы в строгом соответствии с принципами Вашингтона мы сохранили нашу свободу на международной арене и в то же время предложили руководство бедствующему человечеству»5.
Перемена фронта вызвала небольшую бурю среди интернационалистов и уже немногочисленных почитателей В. Вильсона. Они не были очень опасны. Куда более важным было то, что Херст отныне поддерживал его кандидатуру. Внимание избирателей всецело занимало собственное бедственное положение, и Ф. Рузвельт решил вообще не касаться проблем внешней политики, если не считать общих фраз и обсуждения тарифов. Республиканцы также тщательно избегали затрагивать внешнюю политику. Лидеры обеих партий молчаливо соглашались, что заниматься внешними делами, когда налицо кризис, – непозволительная роскошь.
IV
Аналитическое мышление юриста Розенмана было бесконечно ценно для Рузвельта. Розенман тщательно взвесил все. Получалось неважно. Советники ФДР, работавшие в Олбани, неплохо разбирались в делах штата. Но предстояло завоевывать всю страну. Нужен был иной подход, если не качественный, то количественный, более широкий взгляд на национальные проблемы, а не со специфической точки зрения ньюйоркцев. Кандидату требовались обширные познания. Розенман не переоценивал ни себя, ни своих коллег. Конечно, они были опытными юристами-крючкотворами, владели софистикой, но что аргументировать, в чем суть? Собственное бессилие подсказало выход.
Как-то вечером он затеял необычный разговор с Рузвельтом. «Пришло вемя, – сказал Розенман, – собрать последние данные о бедах нашей экономики и выяснить, что делать с ней. Если бы вас выдвинули кандидатом завтра, а через десяток дней вам предстояло отправиться в предвыборное турне, положение оказалось бы необычайно трудным. У вас не было бы хорошо выработанной и продуманной положительной программы». ФДР не мог не согласиться, но кто может помочь советом?
Розенман решительно отверг промышленников, финансистов и политиков. «Все они, – убеждал он ФДР, – не смогли придумать ничего конструктивного, чтобы разобраться в нынешнем бедственном положении. Я думаю так почему бы нам не обратиться в университеты? Вы уже получили немало полезного от профессоров. Я думаю, что они не испугаются наметить новые пути только
потому, что эти пути новы. Они не связаны рутинным образом мышления, а это, на мой взгляд, самое важное»6. Итак, нужна наука в лице ее конкретных носителей – ученых.Рузвельт горячо ухватился за идею. Они договорились о том, что профессоров предупредят о строжайшем соблюдении секретности; гласность на этом этапе может только повредить. Кроме того, им предстояло работать безвозмездно, единственный побудительный мотив – быть свидетелем того, как любимые воздушные замки оденутся в гранит, если ФДР будет избран. Для истинного интеллектуала и не нужно иного вознаграждения. Что касается выбора университета, то ближе всего был Колумбийский университет, куда и обратился Розенман, уже знавший там многих профессоров.
Организационную сторону работы группы взяли на себя Розенман и партнер ФДР по юридическим делам в 20-х годах О’Коннор. Интеллектуальным руководителем стал профессор уголовного права и процесса Р. Моли, консервативный реалист по своим взглядам, не упускавший ни одного случая, чтобы посмеяться над сторонниками реформ – идеалистами. Моли никогда не был способен оценить реализм идеалистов. Он подобрал и остальных членов группы. По проблемам сельского хозяйства советы давал профессор Р. Тагвелл; экспертом по денежному обращению и кредиту выступал профессор А. Берли. Эти пять человек, хотя они постоянно привлекали и других специалистов, составили группу интеллектуальных наставников кандидата. Сначала они шутливо именовали себя «тайным советом», затем за ними укрепилось название «мозгового треста», вошедшее в историю. Термин первоначально носил издевательский оттенок. Его бросил Л. Хоу, крайне неодобрительно относившийся к вторжению ученых в жизнь дорогого подопечного.
Профессора Р. Тагвелл и А. Берли пришли в «мозговой трест» с относительно четкими идеями о причинах кризиса и способах их устранения. Тагвелл, которому в 1932 году шел сорок второй год, прошел обычную эволюцию либерала. В молодости он верил в радикальные идеи, в 20-х годах, оставив заблуждения юности, стал присматриваться с позиций ученого к функционированию американской промышленности и сельского хозяйства. Его возмущали хаос и бесплановость в экономике, единственным светлым пятном в истории ее был «социализм в Америке периода войны», когда в 1917–1918 годах работало управление военного производства. В 1927 году Тагвелл вместе с несколькими учеными-экономистами посетил Советский Союз. На него произвела громадное впечатление советская плановая экономика. Сравнивая положение в СССР и США, он заключил: «Россия скорее осуществит цель – необходимое для всех, а не роскошь для немногих, чем наша собственная конкурентная система».
Он считал, что кризис в США – закономерный результат развития американской экономики, его нельзя смягчить, не внеся крутых изменений в методы правления в США. Будущее, писал он в 1932 году, за плановым хозяйством. «В России мы уже видим будущее, наше настоящее находится в жесточайшем контрасте с ним: американские политики, теоретики и богачи, кажется, нарочно сговорились спровоцировать бунт сверхтерпеливого народа». Он настаивал: «Мы можем приступить к экспериментам, и мы должны пойти на них, пока еще не поздно. В противном случае у нас наверняка разразится революция». Тагвелл был ее противником, подчеркивая: «Либералы хотят перестроить станции, не прекращая движения поездов. Радикалы хотят взорвать станции, остановив все движение, пока не будет сооружена новая транспортная система».
Если бы выбор стоял только так – коммунизм или свободное предпринимательство, писал он, «тогда экспериментатору решительно нечего было бы делать. К счастью, дело так не обстоит». Основным звеном в цепи реформ профессор считал восстановление покупательной способности, прежде всего фермеров, давно страдавших от «ножниц» цен между сельскохозяйственными и промышленными товарами. Все его рассуждения не выходили за рамки капиталистической системы, все его помыслы были направлены на то, чтобы укрепить ее. Иначе, понимал Тагвелл, капитализму не выстоять в соревновании с социализмом.