Неизвестный СССР. Противостояние народа и власти 1953-1985 гг.

Толпа расступилась. Она добилась своего. Через пять часов после начала конфликта погром был прекращен совместными усилиями милиции и военных. [689]

Следствие и суд

Результаты расследования дела о массовых беспорядках в Бийске, а точнее, очередной открытый показательный суд, (такие суды начали входить в моду в Начале 1960-х гг., приходя на смену «полутайному» правосудию эпохи раннего Хрущева), был призван продемонстрировать «отщепенство» и «звериный облик» врагов режима и произвести отрезвляющее впечатление на потенциальных бунтовщиков. В принципе, этот путь «воспитания народа» на «отрицательных примерах» очень скоро обнаружил свою неэффективность.

689

Там же. Л. 6.

Специфика подавления беспорядков, волнений и бунтов в 1940–1950-х гг. — молчание властей, сопровождавшее обычно жестокую расправу. Никто не должен был знать о происшедших событиях, а попытки распространения слухов жестоко пресекались. Учитывая масштабы страны, простое «замалчивание» событий было достаточно эффективным средством локализации конфликта. Информация просачивалась с трудом. И партийная верхушка всегда имела достаточный запас времени для «принятия мер». В большинстве случаев сигнал о конфликте просто не успевал дойти до заинтересованных конфликтных групп и предрасположенных к беспорядку районов. «Население» могло противопоставить государственной машине контроля за информацией только слухи. В конце 1950-х — начале 1960-х гг. радиофикация страны сделала доступным и другой источник информации — западные радиостанции, вещавшие на Советский Союз. Но и они могли пользоваться только слухами. Даже если бы западные «голоса» попытались обострить ситуацию, нажимая на педаль «народного восстания», — эффективная система глушения передач, так же как и слабая их доступность (прежде всего для тех, кто был готов к конфликтам), неизбежно отрезали бы сообщения о «вдохновляющих примерах» от тех, кто этими примерами мог и хотел воспользоваться. К тому времени, когда доступность приема западных радиостанций существенно выросла, изменилась социальная и политическая ситуация в стране — Возник «симбиоз» населения и власти, а предрасположенность к конфликтам дошла до предельно низкой отметки.

Новая хрущевская практика публичных процессов над участниками беспорядков в какой-то мере могла вдохновляться новой пропагандистской и контрпропагандистской ситуацией в стране, а также слабыми надеждами на «воспитательный» и устрашающий эффект подобных процессов. Но эта палка была о двух концах. Знание, что ты не одинок в своей ненависти к власти, могло подействовать на множество обиженных как социальный допинг, а не политический транквилизатор. Открытые судебные процессы не только лишний раз доказывали законопослушным гражданам, что с властями лучше не связываться — эта многочисленная категория людей и не собиралась заниматься с режимом перетягиванием каната, но и внушали потенциальной оппозиции мысль о возможности более существенной социальной поддержки, чем это казалось на первый взгляд. Гласность и открытость в принципе были противопоказаны режиму, который в этом случае не имел никаких идеологических козырей, кроме фальшивого «всенародного возмущения» номенклатурных «рабочих-передовиков». По законам социальной психологии открытые судебные процессы над участниками беспорядков могли придать действиям бунтовщиков и погромщиков более серьезный политический смысл, чем тот, который они на самом деле имели.

Как бы то ни было, в 1961 г. власти еще продолжали свои пропагандистские эксперименты. При этом подготовка и проведение процессов шли, фактически, по старым идеологическим и политическим рецептам, судебные приговоры по таким делам о массовых беспорядках во многом предопределялись в высоких партийных кабинетах, а совсем не в залах суда. Власть каждый раз демонстрировала, что она может быть угрожающе опасной и жестокой, но совсем не справедливой.

В начале сентября состоялся первый процесс по бийскому делу. Следствие стремилось в ударные сроки выполнить пожелание высшего начальства. Для этого дело разделили на две группы и сосредоточились на пожарной подготовке первого показательного процесса. Судили 7 человек (Трубниковых, Панькина, Ченцова, Лукьянова, Филатова и Охотникова). Судя по некоторым невыясненным вопросам (например, о судьбе денег Трубниковых), следствие, готовя обвинение, скорее всего «рубило концы» и в спешке не очень заботилось о качестве расследования. Процесс продолжался три дня — с 5 по 7 сентября. Он проходил в клубе на 300 мест, на улицу выставили репродуктор. [690] Спустя месяц (3–6 октября) состоялся суд над второй группой обвиняемых — Лисиным, Кукоевым, Мельниковым, Косых, Ляховым и Чернышевым.

690

ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 91 265. Л. 14.

Три зачинщика беспорядков были приговорены к смертной казни (впоследствии мера наказания снижена), остальные к очень длительным срокам заключения (в основном от 12 до 15 лет лишения свободы). Местные начальники, должностные нарушения и упущения которых создали в Бийске обстановку, благоприятную для возникновения массовых беспорядков, отделались легким испугом. В большинстве случаев дело ограничилось партийными выговорами. И только один человек — заместитель начальника городского отдела милиции — был снят с работы «за проявленную нерешительность в ликвидации беспорядков и за необеспечение борьбы с нарушителями порядка». [691]

691

Там же. Л. 9 об.

Глава 13 Феномен Новочеркасска

Социальный и политический контекст волнений в Новочеркасске

«Коммунистическая» версия событий в Новочеркасске, самого значительного и известного стихийного народного выступления против власти в послевоенной истории СССР, проста и неубедительна: «хулиганствующие» и уголовные элементы, тайные и явные антисоветчики, пьяницы и маргиналы с помощью провокаций, угроз и принуждения сбили с правильного пути толпу несознательных рабочих и, несмотря на усилия «сознательных» — коммунистов, комсомольцев, дружинников и «передовиков», повели ее за собой против Советской власти. Эта безотказная схема, отработанная еще в первые годы режима для объяснения «необъяснимых» с точки зрения большевистских идеологических мифов выступлений народа против «своей» власти, в 1960-е гг. уже не казалась достаточно убедительной и идеологически эффективной даже самой коммунистической верхушке.

Размах событий был таким, что узнай о них (даже в официальной интерпретации) население всей страны, возмущенное обидным повышением цен 1962 г., и феномен Новочеркасска вполне мог превратиться в новочеркасский синдром. Известия о таких крупных волнениях обычно избавляют народ от ощущения бесперспективности любого выступления против режима (все равно, мол, никто не поддержит, вокруг кишат осведомители КГБ, которые тут же донесут и т. п.) и, будучи преданы гласности, способны стать вдохновляющим примером для недовольных. А если таких недовольных — целая страна (кому же нравится, когда зарплата снижается, а цены растут), то тогда предпочтительнее пренебречь возможным устрашающим эффектом от жестокого судилища над «зачинщиками» и сохранить события в тайне, сделав их как бы и «небывшими». Поэтому, несмотря на открытые показательные процессы над участниками волнений в Новочеркасске, информацию о событиях за пределы города постарались не выпускать, а городских жителей запугали настолько, что они вообще боялись откровенно обсуждать итоги судебной расправы над зачинщиками, опасаясь к тому же, что и сами «засветились» во время волнений. Все знали, что толпу фотографировали переодетые сотрудники КГБ и милиции (одного из них в первый день волнений рабочие расшифровали и избили).

В конечном счете, коммунистические правители в своем внутреннем «семейном» кругу удовлетворились довольно бесхитростной версией своей идеологической и юридической «обслуги», а для «внешнего употребления» предпочли ограничиться привычным молчанием. «Вожди» были не без основания уверены: чем дольше о событиях, подобных новочеркасским, ничего внятного население не узнает, тем дольше прослужит великий советский миф о «нерушимом единстве партии и народа». Одним словом, беспорядки в Новочеркасске, в отличие, например, от Кронштадтского мятежа или антоновщины, в советские учебники истории не попали. Лидеры страны подсознательно чувствовали, что расстрел безоружной толпы, требовавшей от Советской власти, как от какого-нибудь дореволюционного заводчика, хлеба и нормальной зарплаты, совсем не сулил им лавров великих политиков и борцов за дело рабочего класса.

Волнения в южнорусском городе уже давно превратились в символ народного сопротивления коммунистическому режиму, в своеобразный иероглиф «Новочеркасск», вызывающий в современной России целый комплекс негативных политических эмоций и переживаний по поводу прошлого. А ведь все, что в течение трех летних дней происходило в Новочеркасске, не было чем-то исключительным и уникальным. Нам известны случаи стихийных стачек и забастовок, политических антиправительственных демонстраций под красными флагами и даже с пением революционных песен, не говоря уже о погромах отделений милиции или горкомов КПСС, символических действиях (тревожные гудки, «осквернения» портретов вождей) или насилии по отношению к представителям власти и здравомыслящим обывателям. Не было чем-то особенным и политическое «сопровождение» беспорядков листовками, лозунгами и высказываниями «антисоветского характера». Даже по своей массовости и размаху волнения в Новочеркасске, хотя и выделялись из ряда остальных городских волнений в Европейской России, но явно уступали, например, волнениям в Грузии в 1956 г. Символика Новочеркасска определяется даже не беспрецедентной жестокостью властей. И до Новочеркасска при подавлении волнений было немало стрельбы, крови и злобного «правосудия» по отношению к зачинщикам. Суть дела здесь и не в непосредственной направленности и содержании протеста, даже не в составе участников (в основном, рабочие) или более осмысленных и организованных (по сравнению с другими волнениями) действиях жителей Новочеркасска.

Два обстоятельства делают волнения в этом южном городе исключительными. Во-первых, волнения разворачивались на фоне массового недовольства политикой власти в целом по стране, а не были, как обычно, привязаны к исключительной ситуации в одном отдельно взятом городе или поселке. Это, действительно, высшая точка народного недовольства, спровоцированная решениями высшей власти и локализованная не столько географически (ведь призывы к забастовкам и бунтам раздались одновременно по всей стране [692] ), сколько во времени (начало июня, сразу после публикации Обращения ЦК КПСС о повышении цен). Во-вторых, впервые (такого не было ни до, ни после!) в организации подавления беспорядков принимали, непосредственное участие высшие партийные иерархи (члены Президиума ЦК КПСС А. И. Микоян и Ф. Р. Козлов), тем самым и ответственность за расстрел легла непосредственно на высшее руководство страны, а не на местные власти, военных, КГБ или милицию. Режим «подставился».

692

См. информации КГБ при Совете Министров СССР // Исторический архив. 1993. № 1.. С. 111–118; № 4. С.170–172; «Объединяйтесь вокруг Христа…».

Чтобы вполне понять истерическую реакцию властей на события в Новочеркасске, нужно ясно представлять себе то негативное информационное поле, в котором оказались высшие руководители после объявления о повышении цен. Сообщения об антиправительственных листовках и высказываниях, оскорблениях в адрес лично Хрущева, призывах к бунтам и забастовкам в начале июня 1962 г приходили отовсюду. Власти испугались политических последствий собственного решения, а в фокусе их внимания в этот критический момент оказался именно Новочеркасск — место наивысшего накала страстей.