Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение

... В автобусе, на втором этаже (в Лондоне больше всего любят ездить именно на втором этаже огромных басов) Дин сидел задумчивый, вертел в руках сигарету; Ольга — в своем шикарном обтягивающем платье и черном парике — устало рассматривала вечерний город; огромные рекламы, толпы веселых людей (интересно, почему в центре у всех счастливые лица, даже у оборванцев?); возле Пикадилли вошла шумливая группа школьников,— визжат, смеются, стараются перекричать друг друга; они шли до проходу, толкаясь не хуже, чем в Ленинграде, вместе с ними, чуть пошатываясь, шел спортивного кроя парень в кожанке; на мгновенье он, потеряв равновесие, прижался к Дину, пробормотал извинения и быстро пошел к выходу.

Каким-то цирковым, акробатическим прыжком Ольга перемахнула через Дина, бросилась на парня в кожанке, толкнув его что было сил в шею, парень упал, Ольга упала на него, запустила руку в карман его куртки и вытащила оттуда конверт с информацией, сворованный им только что у Дина...

Лондон, этот же вечер.

Грэйв сидел напротив парня в кожанке, — угрожающе близко приблизившись к нему:

— Слушай меня, мальчик... Слушай меня очень внимательно... И очень серьезно подумай о том, что я тебе сейчас скажу... Ты готов?

— Я всегда готов.

— Ты всегда готов, — удовлетворенно повторил Грэйв. — Это замечательно, что всегда готов... — Он обернулся к двум молчаливым мужчинам. — Оденьте-ка ему наручники... Только за спиной, гимнастика помогает молодому телу...

— Мне так больно, — сказал парень, когда наручники защелкнулись у него под лопатками.

— Да? Я сострадаю тебе, мальчик... Я хочу спросить тебя: ты знаешь цену деньгам?

— Не старайтесь, не надо, не перекупите...

— Ты меня плохо понял, мальчик. Я не намерен тебя перекупать. За похищение документа, представляющего государственную тайну, ты обречен на г о д ы... Ты знаешь, что мы это умеем делать, когда нас выводят из терпения... Я спросил тебя о деньгах потому, что из-за твоего щ и п к а могу получить пару миллионов фунтов, а могу проиграть. Если ты скажешь, кто тебя попросил щ и п а т ь джентльмена в автобусе, сколько тебе за это уплатили, мы продолжим разговор, если нет — будет плохо...

— Никто меня не просил.

— Честное слово?

— Никто меня ни о чем не просил, я же сказал!

Словно бы отвалившись от парня, Грэйв поднялся, пошел к двери; на ходу бросил двум бессловесным мужчинам:

— Поработайте с ним. Если будет молчать, увезите за город и там все кончите... Немые воры меня не интересуют.

Когда он закрыл дверь, из комнаты донесся вопль...

А в это время гениальный джазовый пианист Джо отдавал себя, душу свою, громадному «Бехштейну», напевая в микрофон грустную песню; операторы звукозаписи внимали ему завороженно, — на их глазах рождалась новая «золотая пластинка».

Джо закончил играть; раздались аплодисменты тех, кто слушал его, отделенные стеклом — в аппаратной. Он поднялся, сказал в микрофон:

— Прошу перерыв на пять минут, о'кей?

Медленно выйдя из звукоателье, он оказался в коридоре; сначала он шел медленно, — высокий, в строгом костюме, крахмальной сорочке с бабочкой, потом как-то боком побежал, потом, оглядываясь по сторонам, припустил что есть сил, ворвался в туалет, бросился в кабину, сорвал пиджак, закатал рукав сорочки, не заметив даже, как золотая запонка с перламутром упала в унитаз, достал из внутреннего кармана маленькую металлическую коробочку, вынул оттуда шприц и воткнул его в руку; сначала по лицу его растеклось блаженство, потом вдруг свело судорогой, потом его вырвало — кровавой желчью, а после он обрушился лицом на кафель...

И теперь уже по Лондону неслась санитарная машина с включенной сиреной, а следом за ней микроавтобус службы по борьбе с наркотиками, и люди провожали этот эскорт испуганными взглядами...

Лондон.

— Как вы посмели согласиться идти на работу в это осиное гнездо?! — Романенко не смотрел на Ольгу, он смотрел только на начальство и иностранцев, с подчиненными говорил сухо, чуть лениво, очень тихо, чуть не шепотом, порою даже его нельзя было понять. — Почему не поставили меня в известность? Вы же знаете, что «Роу» — это ширма мафии, организованной банды преступников...

— Об этом вы должны сказать Грэйву. Я — как было условлено в Москве — выполняю указания английской стороны...

— Повторяю: кто вам санкционировал согласие на работу у «Роу»? — еще тише произнес Романенко, намеренно отделяя слова долгими паузами. — Прошу ответить на вопрос.

— Товарищ Романенко, я пришла для того, чтобы вы срочно запросили данные на Ричарда... Он русский... Он говорит по-русски, как мы с вами... Я никому не сказала об этом, надо, чтобы первыми об этом узнали наши...

— Повторяю свой вопрос...

— Да в чем дело-то?!

— Я не хочу, чтобы меня, как вашего руководителя, упрекали в том, что мы вмешиваемся во внутренние дела этой страны, — тягуче ответил Романенко.

— Кто? — поразилась Ольга.

— Как это «кто»? Вы что, ребенок?

— Почему вы их так боитесь?

— Подрастете — поймете. Я никого не боюсь. Я знаю, как тут делали провокации. Так что в «Роу» больше не появляться. Ясно указание?

— Я не подчинюсь.

Романенко нахмурился:

— Не понял...

— Я не подчинюсь вашему указанию. Оно мешает делу.

— Если не подчинитесь — завтра же вернетесь домой.

— Не надо угрожать возвращением на родину, это противоестественно.

С этим Ольга и вышла из кабинета представительства Морфлота, где сидел Романенко.

А за нею из малолитражки смотрела та женщина, что пасла ее в тот день, когда Ричард ездил с ней «домой» — в Челси.

...Петров удивленно посмотрел на телефонный аппарат, — звонок был длинный, почти без перерывов, междугородний, снял трубку, ответил:

— Петров...

Ольга, стоявшая в автомате на лондонской улице, шепнула в мембрану:

— Он хочет меня убрать из гнезда. А там русский! Я отказалась ему подчиниться! Помогите мне, — и положила трубку.

Л о н д о н.

Наконец-то Романенко почувствовал себя как дома; жена помощника представителя Морфлота сделала домашний ужин — борщ, вареная картошечка, селедка, винегрет; черный хлеб, копченая колбаска, бутылочка во льду. Москва, да и только.

Романенко, аккуратно и сладостно опрокинув рюмашку (обязательно оставлял четвертую часть недопитой, привычка прошлых лет), закусил селедочкой, положив ее на черный хлеб, и блаженно зажмурился.

— Признаться, здешний ватный хлеб, — заметил он, — у меня в горле колом стоит...

Туманов, помощник представителя, покачал головой с сокрушением:

— Говорим — «перестройка, перестройка, нужна валюта!», а ну б продать лицензию на наш черный хлеб! В Мюнхене, говорят, один немец миллионером стал! Как вернулся из нашего плена, так стал солить огурцы, здесь же маринуют! И научил немцев великому таин­ству опохмелки — стопочка и полстакана рассола! Так к нему на рынок очереди «мерседесов» стоят, — три дома купил, миллионы держит в Швейцарии, а мы, олухи, ни цента с этого не поимели! Романенко посмотрел на Туманова задумчиво: