Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

– Да что вы, мамаша?!
– жалобно крикнул он.
– С ума свернули?! Заберите свои деньги и станьте в сторонку, пока другие не пройдут.

Бабка, жалобно причитая, спрятала тридцатку, отошла к окну и там стала мотать головой, словно лошадь, замученная оводами. Плакала она беззвучно, не утирая слез, только часто-часто хлюпала покрасневшим носом.

– Следующий!
– сказал младший лейтенант.

Полковник Швец, стоявший под оконцем, выкрикнул с пола:

– Константин Иванович Швец, тридцать третьего года рождения, осужден ОСО на десять лет!

Младший лейтенант рассерженно сказал:

– Что за шутки? Заявитель, покажитесь!

– Не могу!

– Не можете, так покиньте помещение!

– Мальчишка!
– крикнул Швец и, резко откинув потную голову, зажмурился.

– Что?!

– То самое. Молокосос!

Младший лейтенант пристукнул кулаками по спискам и стремительно высунулся из окошка. Он увидел меня и решил, по-видимому, что это я с ним так говорил.

– Вниз посмотри!
– исступленно прокричал полковник.
– На меня смотри! Младший лейтенант недоуменно посмотрел вниз, увидел Швеца на платформе с подшипниками, в лице его что-то на мгновение дрогнуло, а потом замерло, будто захолодело.

В камере было тихо, а муха вокруг лампочки жужжала громко, словно трансформатор.

Младший лейтенант спрятался в свое оконце и сказал:

– Следующий!

– Швец, Константин Иванович, тридцать третьего года рождения, осужден ОСО на десять лет!

– Выбыл на этап.

– Когда?

– Вчера.

– Куда?

– По месту отбытия наказания.

Швец попросил:

– А ну, подними меня.

Я уцепил его под мышки и поднял к окну. Выставив колено, я опустил на него платформочку, Швец уцепился своими громадными, как у всех безногих, ручищами за деревянное оконце и сказал:

– Ну-ка, лейтенант, посмотри мне в глаза.

– А в чем дело?
– тихо осведомился младший лейтенант. - Дела нет никакого. Просто посмотри мне в глаза. Вот так. Только не мигай, сынок. Тебе не совестно, а? Как же тебе не совестно, сынок?!

– И Швец шепнул мне: - Опускай!

Я опустил его на пол. Швец отъехал к старухе, которая по-прежнему плакала возле окна, и начал громко сморкаться в большой полотняный платок.

– Следующий, - тихо позвали из окна.

Подошел я и, передохнув, сказал:

– Тут у вас в лазарете мой отец.

– Фамилия?

Я назвал.

Младший лейтенант посмотрел на меня огромными глазами святого. Он долго смотрел на меня, - почти столько же, как Швец - на него.

– Вам нельзя с ним видеться. И передачи тоже нельзя, - сказал он наконец.
– Только по прибытии к месту наказания...

Он по-прежнему смотрел на меня своими огромными глазами, в которых было отчаяние.

– А записку?
– спросил я.
– Просто, чтоб он знал.

Младший лейтенант молча покачал головой. Швец из угла выкрикнул:

– Какого черта ты унижаешься перед этим мракобесом?!

После долгой паузы младший лейтенант ответил:

– Я не мракобес... Я службу несу.

Он сказал это тихо-тихо, почти беззвучно.

Я достал листок, написал карандашом: "Я здесь" - и протянул младшему лейтенанту.

Тот проглядел записку со всех сторон, а потом закрыл оконце. Я услыхал шаги по кафельному полу. Где-то лязгнула железная дверь, и стало по-особому тихо. Все эти десять минут, что мы провели в приемной камере, было то очень громко, то ужасно тихо: до звона в ушах. Только кто начинал говорить, - все ухало, сотрясалось вокруг, а как ждали ответа из окошка, - становилось мучительно, предсмертно тихо, даже уши закладывало.

Я ждал ответа, опершись спиной о холодную стену. Вдруг молчащую громадину тюрьмы разрезал высокий, кричащий плач. Никто еще ничего толком не понял, а меня прижало к подоконнику. Я почувствовал себя крохотным, руки у меня заледенели и к горлу подступила тошнота.

– Ишь, балует, словно ребеночек воет, - сказала русая красавица.

Я бросился к двери, через которую нас сюда впустили, отбросил щеколду и закричал:

– Старик, я тут!

Плач прервался, и я услышал страшный, совсем незнакомый мне, но такой родной отцовский голос:

– Пустите, не затыкайте рот! Сын пришел! Пустите же!

– Папа!

Отец глухо завыл.

Я бросился в тюремный двор.

– Назад!
– крикнул с вышки охранник.

Я почувствовал, как кто-то мягко схватил меня сзади за шею и больно, тисками, за ноги. Я вырывался и орал что-то, а отец выл в камере.

– Да что ты?! Да погоди!
– слышал я снизу сопение Швеца, который держал меня за ноги.

– Миленький, миленький, успокойся, - шептала русая красавица, повиснув у меня на шее.
– Ну, золотенький мой, ну маленький, успокойся, - твердила она и вся вздрагивала, словно от ударов.

– Па-па!
– кричал я что было сил, потому что меня уже почти затащили в камеру Швец, женщина и две старухи с сильными и длинными руками. И в это время тюрьма загрохотала, завопила, заулюлюкала.