Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

Я обвиняю себя, Андрея Вышинского, в том, что я являюсь гнусным вредителем, мое признание тому порука, а вещественное доказательство — вот оно, на скамье подсудимых, Крестинский, посмевший обмануть всех нас, кто потратил на работу с ним целый год! Вдумайтесь только, товарищи, мы работали с ним в камере целый год!

Страна решала гигантские задачи социалистического строительства! Ширилось движение ударников! Перевыполнялось создание сети качественно новых заполярных концентрационных лагерей смерти, чего еще не смогла добиться ни одна цивилизация в истории человечества! Сеял разумное, доброе и вечное новый Ломоносов России — Трофим Лысенко!

Советские люди разоблачили таких мерзавцев, как Туполев, Сергей Королев, академик Вавилов, писаки Мандельштам и Павел Васильев, мерзкий соглядатай Ленина академик Горбунов, его постоянный управитель делами...

Только-только народ начал обретать счастье и уверенность в завтрашнем дне, как — на тебе! Вредительство в зале суда! Я обвиняю Вышинского в том, что он вошел в заговор с троцкистско-кагановичев... тьфу, бухарин-ским бандитом Стали... тьфу, Крестинским и требую для него смертной казни! Расстреляйте меня, товарищи! Расстреляйте, пожалуйста! Я не могу пустить себе пули в лоб, а пыток я не снесу!

Помогите мне! Ведь я служил вам верой и правдой, угадывал ваше желание убрать с земли всех тех, кто хоть когда-то решался спорить с Иосифом Виссарионовичем — во имя вашего же блага... Ну, пожалуйста, помогите мне, товарищи зрители!

Вы же все квалифицированные автоматы-расстрельщики! Неужели вам так трудно избавить меня от тех мучений, которые начнутся, как только Ульрих объявит перерыв и пойдет в сортир — стреляться?

На просцениум выходит СТАЛИН. Раскуривает трубку.

СТАЛИН. Спасибо, дорогой товарищ Крестинский... Теперь вы до конца доказали всем нам, в Политбюро, что являетесь настоящим ленинцем, стойким большевиком, истинным революционером... Ваш отказ признать себя виновным в шпионаже доказывает то, во-первых, что наш суд — самый демократический, справедливый и самый беспристрастный в мире.

Во-вторых, отказ признать себя виновным в том, что вы являетесь троцкистско-бухаринской гееной, выбивает козырь из рук буржуев, которые болтают, что наши процессы — состряпанные, нечестные процессы. Разве на состряпанных процессах кто-нибудь решится отрицать свою вину?

За время революционной работы меня, — в отличие от Каменева, Троцкого, Фрунзе, Бухарина, Раковского, Дзержинского, Свердлова, Томского, Рыкова, Розенголь-ца, Смирнова, — ни разу не судили...

Меня высылали административно, с правом нанимать себе дом и выписывать одежду и обувь из столиц, но памяти и фантазии мне не занимать: на фальсифицированных процессах обвиняемые признавали все. Так о какой же фальсификации болтает товарищ Троцкий и его присные?

Вот она — зримая свобода социализма: человек, обвиняемый в шпионаже и терроре, гордо бросает суду: «Ни в чем не виноват!» И, наконец, в-третьих, ваш, товарищ Крестинский, отказ признать свою вину доказывает Политбюро, что Ежов — не такой уж крупный чекист, как о том начали писать в газетах, если не он, а Сталин придумал ваш пассаж, вызвавший сенсацию, если не он, а Сталин придумал, как спасти мундир доверчивых дурачков из НКВД, которые столько напортачили во всех предыдущих процессах, что над ними хохочут европейские правоведы...

Вот, товарищ Крестинский, таковы вкратце результаты той операции, которую вы разыграли. Все дальнейшее зависит от вас: пойдете ли вы на расстрел с гордо поднятой головой, с сознанием выполненного долга перед лицом нашей большевистской партии, или вас грубо поволокут на казнь, как Зиновьева, — в случае, если вы отступите от разработанного мною сценария, поддадитесь давлению ежовских садистов, согласитесь признать свою вину после перерыва, который сейчас объявят, и, таким образом, сыграете на руку Троцкому: мол, ему вкололи препарат, и он предал себя! Держитесь, товарищ Крестинский! Я прошу вас, как моего коллегу по секретариату ЦК, — держитесь!

После музыкальной паузы, — звучали революционные песни большевиков, меньшевиков и эсеров, — начинается работа врага Ленина и друга Сталина, палача Вышинского...

УЛЬРИХ. Начинаем допрос подсудимых. Бессонов, подтверждаете свои показания на предварительном следствии?

БЕССОНОВ. Да.

УЛЬРИХ. У обвинения есть вопросы к Бессонову?

ВЫШИНСКИЙ. Разрешите?

УЛЬРИХ. Пожалуйста.

ВЫШИНСКИЙ. Когда вы встали на путь троцкистской деятельности?

БЕССОНОВ. В тридцать первом году я работал в берлинском торгпредстве СССР... На этой почве я связался с Пятаковым, который поручил мне организовать связь с Троцким.

На просцениум выходит ПЯТАКОВ.

ПЯТАКОВ. Я, Пятаков, бывший заместитель наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Из-за дружбы со мною был убит Сталиным Серго. Его убили через несколько дней после того, как меня расстреляли в подвале тюрьмы. Сначала мне выстрелили в голову, а потом, несмотря на то что мои мозги разбрызгались по стене, был произведен контрольный выстрел в сердце.

Я был убит, семья уничтожена, несмотря на честное слово Сталина, что их не тронут, если я признаюсь и помогу партии похоронить троцкизм. В обвинительном заключении, зачитанном год назад в этом же зале Вышинским, было сказано, да и напечатано в книге, — черным по белому, — что «по указанию Троцкого в тридцать третьем году был организован центр в составе Пятакова, Радека, Сокольникова и Серебрякова...»

Неужели страна лишилась памяти?! На кого рассчитывает Сталин? Ведь показания Бессонова передают по всесоюзному радио! А он говорит, что я его привлек в тридцать первом! Нельзя же так презирать народ! Нельзя рассматривать наших людей как сообщество недоумков! Кстати, с Бессоновым я вообще старался ни о чем не говорить, потому что он был никаким не дипломатом, но агентом Ягоды в Берлине, который вел наблюдение за советскими гражданами...

Рекрутировали его в агентуру из эсеров... К нам, большевикам, он примкнул лишь в конце восемнадцатого, поэтому работал на Ягоду не за страх, а за совесть, — доносил, как пел... Мои друзья, дзержинцы, ветераны ЧК, относились к нему с презрением, называли «подметкой»... Их, ветеранов, не судили даже: расстреливали из пулеметов, сотнями, а то и тысячами...

Я, когда мы — после месяцев ужаса — начали писать сценарий процесса, поначалу поверил Сталину, — «троцкизм поднял голову в Испании, теряем позиции в мире», — но когда от меня стали требовать имена друзей и товарищей по подполью революции, гражданской войне, социалистическому строительству, подсовывая мне самых талантливых и работящих, я понял, что в стране случился контрреволюционный переворот. И тогда стал закладывать свои фугаски в ягодо-ежовское следствие... Почитайте стенограмму моего процесса! Внимательно почитайте...