Нелли Раинцева

Вотъ лягушки на дорожк Скачутъ, вытянувши ножки, — Ква! ква! ква! ква!

И Корецкая права, когда упрекаетъ, что я на словахъ — какъ на гусляхъ, а чуть до дла, у меня и пороха на зарядъ нтъ. Такъ и вышло — вышло до послдняго. Бытъ мой довелъ меня до паденія, ниже какого не бываетъ, до самопрезрнія, жить съ которымъ въ душ нельзя, и вотъ я умираю, а ничего въ немъ не перемнила — ухожу на тотъ свтъ порочною, пустою и лицемрною, какъ жила. Смерти не боюсь, а измнить нравственному комфорту, — потерявъ въ послднія минуты хорошее о себ мнніе у тхъ именно жалкихъ людей, чье мнніе я презираю, потому что они еще хуже меня, — оробла…

Наслдственность, воспитаніе, обстановка — отравы тяжкія. Однако есть же у иныхъ счастливицъ какая то самостоятельная закваска — противоядіе этимъ отравамъ. Есть у меня еще пріятельница: оперная пвица на вторыхъ роляхъ. Какъ ни плохъ нашъ домъ, все же — думаю — не безпутне онъ, хоть съ поверхности-то, театральныхъ кулисъ. А вотъ — подите же! — къ Лип никакая грязь не липнетъ. За нею ухаживаютъ, она не недотрога, и кокетка, и хохотушка, и «поврать» не прочь, — а чиста, какъ стеклышко: честная душа, честное тло. Точно у нея въ сердц есть плотина, останавливающая притокъ житейской грязи: «Стой! Дальше не смй наплывать! Внутри меня святая святыхъ!» Помню: вышла въ свтъ «La terre». Я прочла — вещь художественная, мн понравилась; многія пикантности я и сейчасъ помню. А Липа не осилила и десяти страницъ — вернула мн книгу.

— Претить, — говорить, — да и скучно: какой въ этомъ интересъ?

И вдь это не такъ, какъ наши prudes, что ахаютъ:

— Ахъ, какой стыдъ! Можно ли разсказывать такія вещи?

И не оторвутся отъ скабрезной книги, пока не остановить ихъ вожделнное «Fin». Нтъ, просто здоровая душа у Липы и нтъ въ ней этого нервнаго патологическаго любопытства къ злу, живущаго въ нашихъ отравленныхъ душахъ наперекоръ сознательному стыду, наперекоръ негодованію противъ самой себя: зачмъ это во мн? за что?

Развратъ и скука, скука и развратъ. Стремленіе избыть ихъ, спрятаться отъ самой себя, — вотъ откуда мои мнимые таланты, мнимая эксцентричность, вся моя глупая призрачная жизнь. Лишь бы жизнь шла непрерывнымъ вертящимъ круговоротомъ, лишь бы быстрая смна впечатлній, а то — къ Семирадскому, такъ къ Семирадскому, на курсы, такъ на курсы, въ кафе-шантанъ, такъ въ кафе-шантанъ, подъ дружескія распеканія Корецкой — такъ подъ распеканія. Если бы не любовь моя къ комфорту, я сдлалась бы путешественницею: есть же такія всемірныя дамы, что шляются по свту за приключеніями, и сегодня ее встрчаютъ на Avenue del Opera, послезавтра на римскомъ Monte Picio, черезъ годъ — одалискою въ гарем афганскаго эмира, еще черезъ годъ — въ какой нибудь Венецуэл невстою героя pronunciamento, а еще черезъ годъ она въ царевококшайскомъ клуб читаетъ лекцію объ алмазныхъ копяхъ Трансвааля. Я обожала Мазини и недли три, что называется, и легла, и встала въ окружномъ суд, въ качеств «уголовной дамы», притворяясь, будто серьезно увлечена Андреевскимъ. Хотла поступить на сцену, но здсь-то вышла совсмъ бездарностью: самое совсть зазрила. Познакомилась и дружила недли три съ пожилою и титулованною богачихою, меценаткою то спиритовъ, то теософовъ, то поэтовъ-декадентовъ, — она говорила мн дикія, туманно сентиментальныя рчи, странно заглядывала мн въ глаза своими черными глазами съ поволокой, слишкомъ крпко жала мн руки и слишкомъ часто цловала меня напомаженными губами. здила я и въ Москву къ Толстому, но онъ, должно-быть, прочиталъ меня насквозь, такъ сухъ и коротокъ былъ его пріемъ, такъ холоденъ и безучастно-непривтливъ пронизывающій взглядъ его срыхъ глазъ.

Однажды, когда одурь скуки мучила меня больше обыкновеннаго, моя камеристка Таня, двушка бойкая и преданная мн, насколько вообще можетъ быть предана служанка барышн капризной, но не особенно дурно съ нею обращающейся, попросила меня отпустить ее на весь вечеръ до утра на именины своей подруги, экономки богатаго холостяка, далеко, въ другомъ конц города. Я позволила. И вдругъ мн пришло въ голову:

— Балъ прислуги… Я этого никогда не видала.

И я потребовала, чтобы Таня показала мн свое веселье. Она долго отнкивалась, но я настояла на своемъ. Было условлено, что я пойду въ гости къ обычной укрывательниц всхъ моихъ проказъ — тет Христин Николаевн, что Таня повезетъ туда для меня свое платье, я переоднусь, перемню прическу, и мы отправимся.

— Я, барышня, представлю васъ такъ, будто вы служили бонною у прізжихъ господь, а теперь отъ нихъ отошли и въ ожиданіи хорошаго мста…

Похали. Приключеніе занимало меня, и мн было весело. Очутились въ очень приличной квартир: холостякъ позволилъ экономк принять гостей въ своихъ комнатахъ, а самъ ухалъ на охоту. Публика вечеринки имла видъ довольно чистый. Меня, хотя незнакомую, приняли чрезвычайно радушно. Я танцвала весь вечеръ.

Не скажу, чтобы вечеръ оставилъ во мн впечатлніе большой оригинальности и занимательности. Было, право, то же самое, что на нашихъ балахъ, — даже не каррикатура, а именно то же самое: только позы и жесты боле угловатые, да рчь либо застнчивая не въ мру, либо смшно вычурная по фельетонамъ бульварныхъ газетъ. Я понравилась. За мною ухаживали, мн говорили комплименты. Но вотъ что меня поразило: никто изъ кавалеровъ этой «хамской» вечеринки не говорилъ своей дам и тысячной доли тхъ пошлостей, двусмысленностей, сальныхъ каламбуровъ, какими занимаютъ насъ demi-vierges — подъ видомъ флирта, Петьки Аляновы и комп. Флиртъ былъ и тутъ, были шутки наивныя, нескладныя, часто грубыя, но не гнусныя. Эта непривычная почтительность мужчинъ къ женской стыдливости даже больно кольнула меня на минуту.

— Вотъ, — думала я, — мою горничную, о которой я наврное знаю, что она падшая двушка, мужчины ея круга уважаютъ, щадятъ ея слухъ, ея предполагаемое — офиціальное, что ли — цломудріе, а наши мужчины? За что они наполняютъ наши уши, отравляютъ наше воображеніе своею, собранною на улиц и въ шато-кабак, грязью? Мы невинны, а съ нами обращаются, какъ съ послдними. Меня отучили краснть отъ гадкихъ намековъ, потому что это смшно: какъ же, помилуйте, двушк за двадцать, а она «не понимаетъ».

У закуски хозяйка почти насильно заставила меня выпить дв рюмки мадеры. Отъ комнатной жары вино ударило мн въ голову. За ужиномъ мой сосдъ, фельдшеръ изъ военнаго госпиталя, усердно подливалъ мн какую-то шипучку, въ род плохого шампанскаго, приговаривая:

— Нельзя-съ, извольте кушать, не извольте обижать Лизавету Леоновну, ибо такой ужъ сегодня для нихъ монументальный предлъ времени.

Среди ужина въ столовую вошли два запоздалыхъ гостя, судя по шумнымъ привтствіямъ, ихъ встртившимъ, изъ почетныхъ. Вглядвшись въ старшаго изъ нихъ, я едва не ахнула, а Таня, сидвшая насупротивъ меня, уронила рюмку: мы узнали въ пришедшемъ Петрова — домашняго письмоводителя и большого любимца моего отца. Онъ сразу призналъ меня; на его спокойномъ вжливомъ лиц выразилось изумленіе; однако онъ не сказалъ ни слова. На Таню было жаль смотрть. Конецъ ужина, а онъ былъ не скорый, я, разумется, просидла, какъ на иголкахъ.

— Господи! Себя вы осрамили, а меня погубили, — отчаяннымъ голосомъ бросила мн Таня, когда, наконецъ, встали изъ-за стола.

— Какъ же ты не предупредила меня, что здсь можно его встртить? — возразила я.

— Да онъ сказалъ мн, что не будетъ, что баринъ Михаилъ Александровичъ занялъ его на весь вечеръ какою-то работой. Да, видно, освободился и принесъ его чортъ на наше несчастье.

Я не потеряла присутствія духа. Отецъ всегда хвалилъ Петрова, какъ малаго честнаго, порядочнаго и — когда надо и захочетъ — умющаго держать языкъ за зубами. Я смло подошла къ нему и, не конфузясь вопроса въ его удивленныхъ глазахъ, начала съ нимъ тихій разговоръ.

— Петръ Васильевичъ, вы узнали меня?

— Узналъ-съ, Елена Михайловна, и ума не приложу-съ, — откровенно сказалъ онъ.

— Нечего и прикладывать. Просто захотлось пошалить. Вы — неправда ли? — будете добрый, не выдадите меня? Никому не разскажете?

Я смотрла на Петрова умоляющими глазами. Онъ покраснлъ.

— Никому-съ.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Вотъ спасибо! А за это я во весь остальной вечеръ не буду танцвать ни съ кмъ, кром васъ.

Таня, когда узнала, что Петровъ далъ честное слово не выдавать насъ, совершенно успокоилась.

— Его слово — каменная стна.

Посл третьей кадрили Таня отозвала меня въ сторону.

— Барышня, — шепнула она, — будьте такія добрыя, если насмотрлись на наше веселье, позвольте проводить васъ къ Христин Николаевн.

— Вотъ! Такъ рано? Зачмъ?

— Да извольте ли видть, Михайло мой приглашаетъ меня въ ресторанъ: что, говорить, здсь гнилую селедку жевать? Нешто мы сами себ не можемъ сдлать удовольствіе? А я страсть давно не была въ ресторан. Кабы вы разршили, — смерть хочется. Я ему говорила, что затруднительно мн, что подругой обязана. А онъ говоритъ: тащи и подругу, васъ, то-есть. Ну, это, извстное дло, гд же? А я такое придумала, что провожу васъ, а онъ пущай издали слдуетъ, и, какъ провожу, сейчасъ съ нимъ въ ресторацію.