Нелюдь

— Ты ведь сама пишешь, что ты взрослый чело-век, — начал я, намереваясь произнести нечто вроде учтиво-педагогической отповеди Онегина Татьяне:

Но я не создан для блаженства, Ему чужда душа моя. Напрасны ваши совершенства, Их недостоин вовсе я…

Вместо этого у меня получилось некое невнятное бормотание.

Я же старше тебя, — говорил я и сам как бы со стороны видел, как смешно развожу руками.

— И ты сама видела, что нас с твоей мамой связывает что-то…

— Вот именно, что-то, — ответила резко Юля. — Вас связывает страсть, я знаю, что это такое. А нас с тобой будет связывать любовь. Она и сейчас нас связывает, просто ты об этом не знал до сегодняшнего дня.

— Но мама, — начал я растерянно, подумав о Людмиле.

— Вот именно после того, как я застала вас с мамой, я и поняла, что не могу больше этого видеть, и не собираюсь ждать, — ответила Юля. — Я полюбила тебя уже давно, но все не решалась ничего предпринять, все откладывала. А может быть я просто ждала, что ты это заметишь и сам подумаешь обо мне. Но когда я увидела тебя с мамой на кровати, я поняла, что ты просто сошел с ума от ее роскошного тела и не хочешь больше ничего замечать вокруг. И что это совершенно неправильно, и я должна сама прийти к тебе на помощь.

— На помощь? — удивился я. — Что ты имеешь в виду?

— Ну, если человек сам не видит своего счастья, ему надо на него указать, — ответила Юля. — Вот я и указываю тебе на себя. Потому что ни с кем ты не будешь так счастлив, как со мной.

— И ты совсем не ревнуешь? — спросил я. — Пусть это глупо, но допустим, что ты говоришь правду и любишь меня… И вот, ты увидела меня с твоей мамой… Разве это не заставило тебя ревновать и навсегда отказаться от идеи быть со мной?

— Я? — удивилась Юля, и глаза ее сверкнули. — Я не ревную? Да я просто с ума сошла от ярости. Я готова была выцарапать маме глаза. А когда еще она сказала мне, что вы любовники уже четыре года, я просто хотела поколотить ее… Это она специально сказала, чтобы сделать мне больно.

— Что за глупости? — возмутился я. — Что ты такое говоришь про маму? Просто ей было очень неудобно, что ты нас увидела, вот и все.

— Ну да, — покачала головой Юля. — Не рассказывай мне сказки. Что я, не знаю собственную мать? Она прекрасно видела, что я неравнодушна к тебе и сказала все это мне специально. Как бы хотела показать мне, что она уже «застолбила» тебя и чтобы я не смела соваться. Я тебе даже больше скажу — она в общем-то была рада, что я это увидела. Так бы у нее не было возможности поговорить со мной на эту тему. А теперь я все увидела, и мама обрадовалась в глубине души, что теперь-то я выброшу тебя из головы.

— Но ты не выбросила? — переспросил я иронически, поглядывая на письмо.

— И не подумала, — ответила Юля и ноздри ее страстно раздувались. — С чего бы это? Я люблю тебя и уверена, что именно я смогу дать тебе счастье.

— А ты не боишься перебегать дорогу собственной матери? — вдруг спросил я. — Ведь если это правда, что ты говоришь… Людмила ведь не простит тебе, что ты пришла ко мне.

— Ну и пусть, — ответила Юля. — Она уже старая для тебя. А я — молодая. Посмотри на меня и сравни нас с мамой? С кем тебе хотелось бы больше заниматься любовью?

Я хотел ответить, что никогда не смотрел на Юлю с такими мыслями и не готов ответить на этот вопрос, но не смог. Потому что взглянул на Юлю и внезапно понял, что она совершенно права. Просто я никогда не замечал ее как девушку, никогда не думал о ней в этом ключе.

Я посмотрел на нее, увидел ее прекрасную юную фигуру, ее сверкающие глаза, ее чувственный рот и короткий греческий нос, тонкие ноздри которого выдавали страстность и необузданность натуры…

Прошу не судить меня слишком строго. В конце концов, инициатива исходила не от меня. Так что хотя бы в этом смысле я заслуживаю снисхождения.

Юля обвила руками мою шею и внезапно крепко поцеловала в губы. Это был долгий и нежный поцелуй, напоенный ароматом ее рта, ее языка, ее молодого и гибкого тела.

Человек — не машина. И не автомат для принятия правильных взвешенных решений.

У меня хватило сил и здравого смысла оторваться от Юли и сказать, что нужно хотя бы закрыть дверь. Она молча смотрела на меня и ничего не отвечала. Я встал, подошел к двери кабинета. Перевернул несколько раз ключ в замке. А когда обернулся, Юля уже успела снять с себя блузку.

Она осталась в лифчике и юбке, туго охватывающей ее бедра. Глаза ее, не отрываясь, смотрели на меня, как бы говоря: «Гляди, гляди на меня. Вот какая я молодая и свежая. И люблю тебя, и хочу тебе принадлежать»…

Потом, когда Юля ушла, я остался один на один с собой и меня не покидала мысль о том, что мы оба совершили подлость. Не следовало мне этого делать. Ведь с Людмилой нас связывало несколько лет взаимной страсти. И переспать с ее взрослой дочкой — это был совершенно незаслуженный удар с моей стороны.

Хотя, конечно Юля сама проявила настойчивость. Тут же я подумал о том, что по напористости и целеустремленности в страсти дочка не уступает матери и в этом отношении пошла вся в нее. Людмила ведь тоже не особенно скромничала и церемонилась, когда добивалась меня…

«Что ж, в конце концов, Юля — ее дочь, — меланхолично подумал я. — Наверное, они как-нибудь сами разберутся». Одного только я категорически не хотел. Я не хотел жить с обеими одновременно. То есть устраивать постыдный и запутанный клубок. Не хотел лгать и выкручиваться. Ситуация должна была получить какое-то развитие.

Вместе с тем я вдруг понял, что Юля была права, и что с ней мне будет гораздо лучше, чем с Людмилой. Может быть, за несколько лет, что мы жили с Людмилой, я просто слишком привык к ней. Но теперь, после нашей близости с Юлей, я был потрясен. Ведь она была как бы Людмила в юности. То же страстное и ненасытное тело, только не тронутое годами, не отяжелевшее, не отягощенное бременем физиологических воспоминаний…

Та же страстность, тот же напор… И раздувающиеся ноздри в минуту близости — все это было внове, все это волновало меня.

Людмила отдавалась мне, как взрослая женщина — со слезами страсти, с тяжелым дыханием взрослой женщины. После близости она приводила себя в порядок, разглаживала выступившие на лице красные пятна…

Дочь же была как птичка — легкая, подвижная. Она тоже вскрикивала, билась в экстазе, но это было несколько по-иному. Может быть, и Людмила была такой же в юности.

«В каком-то смысле я вовсе не изменяю Людмиле, — подумал я. — Для них обеих это, конечно, имеет значение, а для меня — почти нет. Просто мне посчастливилось обладать женщиной в годы ее зрелости, а потом — в годы ее юности».