Немцы
Шрифт:
— Дорогая Виктория Васильевна…
— Да-а? — мурлыкало в трубку и урчало бородавчатое существо.
— Хотел попросить красивую женщину о невозможном…
— Мр-р… Пробуйте.
— Из соображений христианского милосердия… До суда… Одним глазом! Ни слова не попрошу поправить… Но чтобы быть готовым, — сверяясь по часам, семь минут сорок две секунды он упрашивал, и камень отвалился только по чудотворному «подъехать и отблагодарить». Эбергард вышел в приемную и над головой окаменевшей Жанны смотрел, как ожил факс, дрогнул, зажужжал и выпустил язык, ползучим гадом полезла бумага, свисая и заворачиваясь в свиток, — обрыв! — и первое же, что (остальное уже не читать): «со слов бывшей супруги, отец больше года не желает видеться с дочерью, не отвечает на ее звонки, не интересуется ее жизнью, демонстрирует крайне неприязненное отношение» и «девочка не видит смысла в регулярных встречах
— Помните такого, Юрия Беднякова?
— Любимый певец моей мамы. Но песен не помню.
— А я помню его нищим студентом! Харьковской консерватории! Пел в ресторане и там же вставлял раком буфетчице Гале старше его на восемь лет. Галя предложила: вложу в тебя нажитые средства, взамен свадьба и контроль за доходной частью. Деньги трать сколько хочешь, но лежат пусть — на моей сберкнижке. И к тому времени, когда Юра заделался обладателем сдвоенной квартиры на Ялтинской набережной и персональной ставки — сто пятьдесят рэ! — за концерт, получил «Волгу» с водителем и любовь Щербицкого — такого помните? — у Гали на каждом пальце, включая большой, сверкало колечко с бриллиантами!
В окружном управлении культуры, ограждаясь от террора и гриппа, выставили охрану, и два синерубашечных заспанных парня, прописанных в Республике Чувашия, задушевно объясняли лицам без пропуска, не догадавшимся или жалевшим дать сто рублей:
— Нельзя! Как же вы не понимаете? Вы ж несете бактерии!
Приемную Оли Гревцевой загромождали цветочные корзины, как покойницкая; Эбергард замер: неужели? Жанна забыла предупредить? Убью!
— У Ольги Петровны сегодня день рождения?
Суетливая старушка, распоряжавшаяся в Олиной приемной, прославленная феноменальной памятью на голоса в телефоне, объяснила, прицеливаясь указательным в каждый букет:
— При чем здесь день рождения? Благодарят. Это — поступление в музыкальную школу, это — подрядная организация, это — ремонт центра творчества, это за экзамены, за концерт на юбилее начальника ФСБ окружного, за стипендии одаренным детям, это — просто один видный такой господин — на будущее…
— Бо-оже! — как-то увеличившая губы Оля сбросила пиджак, открыв голые плечи. — Сижу и гадаю: что, что, ну что могло… Чтобы — сам! Эбергард!!!
— Да ладно, Оль.
— Слушай, у тебя такой классный костюм, — она встала и теребила Эбергарда, — и галстук такой классный. И ремень. И запах такой классный. Ты весь такой классный. А глаза — грустные опять, ну что это такое? — Она шлепнула Эбергарда по заду и соединила губы для производства некоего посасывающего движения. — Эй, ты где? — И пошла к гостевому дивану, начав покачивать бедрами на третьем шаге, словно для производства этого движения надо сперва начать перемещение по прямой основным ходом, а потом уже автоматически включается дополнительный двигатель поперечного размаха.
— Оль.
— Видишь, что ношу? — устроившись как-то неудобно, боком на диване, она потянула вверх юбку осторожным движением, словно боясь упустить из-под нее какого-то приобретенного, но еще не прирученного зверька, и показала кружевной верх чулок, прихваченный застежкой. — А никто этого не видит. — Особенной мукой, просто опасностью в правление Бабца было поздравлять подвыпившую Олю с днем рождения — Эбергарда однажды спасла только старушка из приемной, вовремя вступившая в кабинет.
— Не интересно тебе со мной, — подлавливала Оля движения его глаз, — улыбаешься через силу. Скучаешь. Ты здесь?
— Да всё нормально.
— Ну что ты там сел как чужой, — две руки протянулись навстречу, — иди сюда.
Эбергард пересел:
— Оль.
— Да, — руководитель управления
культуры поцеловала его в губы. — Очень внимательно слушаю, — поцеловала еще разок. — Я потом всё сотру.— Там, может, вспомнишь, какой-то аукцион зимой, по горячему питанию…
Оля из вежливости и ради продолжения поцелуев постаралась остаться в рамках, но — нет: искренне захохотала, прикрыв рот пожилой ладонью:
— Я не могу… Из мэрии звонят — идем на аукцион, департамент две фирмы засылает… Юрий Петрович наш Еременко в погонах приезжал — тоже хочу… От отца Георгия звонили бойцы! Да еще «солнцевские» интересовались… А тут подъезжает после всех, — она закатывалась со злостью и жестяным позвякиванием, морща нос и перехватывая слезы, — такой чистенький — я не могу! — и весь классный такой наш Эбергард! — и говорит: о-о-ох… Ольга Петровна, может, помните… Там какой-то аукцион… Ох, всё, всё, — обиделась: вот, значит, зачем, нету чистоты, к зрелым женщинам нету чувств — вернулась за стол к зеркалу, к плану-графику работы, салфеткам, таблеткам и расписанию прикладывания пиявок для поддержания вечности красоты.
— Может быть, один мой знакомый…
— Мне всё равно, — Оля уже собралась кому-то звонить; закончим, своих, знаешь, дел… — Я стараюсь аукционов не касаться, всё — там, и там, с ними, у них, — мэрию, префектуру показывала она, Кремль, где взрослые, серьезные и большие. — Я слышала, ты опять будешь папой? Ба-атюшки, как наш Эбергард краснеет! Не уходи, дай я еще посмотрю!
— Домой, — и от усталости не мог ничего, даже смотреть. Пожарный дядя Юра Еременко и бойцы отца Георгия… подумать утром, и: надо бы повести Улрике ужинать или хотя бы — цветы; цветы — любовь; когда-то Сигилд попросила: «Останови здесь» — и вышла купить букет матери, он запоздало подергался «давай я!», но «ты опять выберешь самое дорогое» и «ты же не знаешь, что моя мама любит». Эбергард гладил отсыревшими ладонями руль и судорожно: что скажу, если…
«Оказывается, я очень счастливая». — «Да?» — «Продавщица сказала: вы очень счастливая». — «Почему?» — «Сказала: ваш муж так часто покупает цветы. Видно, очень вас любит». Сигилд улыбалась и смотрела сквозь слезы вперед. «Надо же, как запомнила… Ты же знаешь, в префектуре постоянно дни рождения». — «Знаю. Я знаю, всё понимаю, Эбергард…» Слова женщины, которую обманываешь, заселяешь своей интонацией; и обманутая женщина говорит с тобой так, как заслужил, а сердце твое запекается в неподвижности — не вздохнуть, хотя возбужден заботой о своей лжи так, что спокойно не сидится (у Еременко все фирмы оформлены на жену и брата), огненное, чрезмерное желание оспорить: нет, он не врет… «Моя бывшая жена» — звучит так странно, упала где-то позади, умерла, но от нее отрываются теперь и всплывают куски в виде «приснилась ночью» и «а вот я вспомнил»; вечера с Улрике превратились в то, что преодолевают, близость (Улрике следила за регулярностью, регулярность входила в рецепт его верности, равной ее счастью) стала пропуском в «поспать»; она готовила ему вопросы по квартире, расклеивая цветные метки по страницам мебельных каталогов, показывала в компьютере: нравится? — Эбергард стеснялся признаться: «Всё равно»; перед сном он говорил с малышом, шептал бессмысленные ласковые… поглаживая кожаный купол живота, начиная с «это я, папа», и представлял маленькую Эрну, и знал — каждую минуту! — одно: больше никогда не разведется, всегда найдет в себе силы обнимать и любить то, во что превратилось то, что любил; хотя — неужели всё это всерьез, до смерти, и эта женщина родит ему ребенка?..
— Ты не грустишь? — оборачивалась Улрике, не отпускала его руку (вот бы встретился знакомый!) — вон она! — идет беременная, и муж ведет по платному отделению института акушерства и гинекологии, и не просто за талончиком и в очередь — профессор ждет, окружное управление здравоохранения вызвонило, департамент направил письмо, в конверте готовы деньги. — Ты не сердишься на меня ни за что? — остановила его: обнимай! у нас же праздник, главная — я! отправить бы ее одну, но не осмелился. Улрике не понимает, какое у него сейчас время.
— Кто там у вас? — верблюдолицый профессор с равномерным присутствием золота во всех уместных местах не интересовался Улрике, пришедшей посмеяться с кем-нибудь над своими страхами, он улыбался Эбергарду, тому, кто решит «сколько», и знал, как запускается машинка, ссыпающая монеты.
— Девочка, говорят, — пожаловался Эбергард.
— Что-о? — Да кто это там говорит? Профессор вскочил, чтобы тут же исправить это порожденное чьим-то невежеством обстоятельство, не вполне удовлетворяющее пожеланиям вот этого вот важного, самого важного (на предстоящие десять минут) господина. — А ну-ка пошли! — Шутливо, но с напором, вы уж позволите мне тут немного покомандовать?