Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте

Он только повел бровями, будто хотел сказать: прямой надобности нет, но что поделаешь, он слуга партии и от неприятных поручений не уходит.

Но Шейдеман не торопился. Только когда председатель рейхстага переправил ему записку с такой же просьбой, он, качнув с укором головой, стал пробираться к выходу.

В фойе гул толпы стал слышен явственно. Особенно резко доносились высокие женские голоса, повторявшие одно и то же.

Шейдеман подошел к двери и отодвинул немного штору.

Толпа стояла густой, словно спекшейся массой и в то же время вся находилась в движении: ее клонило то влево, то вправо. Сколько же тут человек — тысячи две? А может, и больше? Возбужденные лица, на которых написана жажда действия. Из толпы поднималось множество рук: женщины готовы были, казалось, подпрыгнуть, достать до высоких окон, чтобы на них обратили внимание. Но что они выкрикивали?

Он дотянулся до форточки и приоткрыл ее. Крики ворвались сюда, точно для них распахнули широкий проход.

Толпа, оказывается, требовала Либкнехта: «Пускай выйдет к нам! Дайте нам Либкнехта!» Хорошо, что он отсутствовал.

Шейдеман словно попал под действие некоего магнитного поля: голова его была повернута навстречу голосам, но всем своим существом он сопротивлялся тому, что сюда доходило.

На короткое время пошатнулось высокомерное отношение к Либкнехту: сила, вознесшая его, показалась слишком серьезной. Она особенно выросла после того, как социалисты помогли властям избавиться от него, услать из Берлина и подставить под пули. А толпа перенесла на него свои ожидания и надежды: имя Либкнехта стало ее знаменем.

Наконец Шейдеман захлопнул форточку. Ярость уличных выкриков стала глуше. О том, чтобы после такой встряски вернуться в зал, не могло быть и речи. Шейдеман дошел по фойе до широкой лестницы и спустился вниз. Швейцар предупредительно протянул ему шляпу. По привычке Шейдеман насадил ее на кулак, подровнял и надел. Затем поспешно направился к боковому выходу. Он ни за что не согласился бы оказаться лицом к лицу с этими крикунами.

Необходимо было обсудить все с Эбертом. Главари партии и без того чувствовали себя без вины виноватыми, а после сегодняшней декларации Бетмана к ним привесят, пожалуй, еще один ярлычок.

Эберт пришел к нему вспотевший и раздраженный.

— Жарко, совсем как летом… — Тяжело дыша, он вытер лоб и прошел с Шейдеманом в кабинет. — Что тебе попритчилось, Филипп? — недовольно спросил он.

— Ты эти толпы видел?

— А, пустое! Я не из тех, кто впадает в истерику.

— Если намек на меня, — сухо, но с фальцетными нотками в голосе произнес Шейдеман, — то он бьет мимо цели.

— Нет, тебя я в виду не имел. — Усаживаясь, он снова отер невысокий лоб. — Декларация Бетмана меня в общем удовлетворила, не скрою.

Глаза его, помещавшиеся в глубине слишком крупного лица, вели оттуда сторожкое наблюдение. Шейдеман нередко чувствовал, что этот взгляд ему неприятен.

— Речь вовсе не о том, согласны ли мы с декларацией. Заявление канцлера дает право заподозрить, что Германия воюет во имя аннексий. Социалисты не могут этого поддержать.

— А я тут вижу, Филипп, одно только политиканство, — хмуро ответил Эберт. — Армия отважно дерется, страна терпит лишения… Какой патриот осмелится требовать, чтобы она сама отдала плоды своих побед?!

— Пойми же, декларация дает противникам лишние козыри в руки!

Переубедить Эберта надо было во что бы то ни стало.

Поговорив по телефону кое с кем из коллег, они, в конце концов, решили потребовать от канцлера разъяснений: имел он в виду аннексии или не имел?

Бетман-Гольвег принял руководителей социал-демократов и дал те самые, пускай и расплывчатые, разъяснения, которые так нужны были Шейдеману.

Когда покинули его кабинет и плотной группой зашагали по коридору, Шейдеман обратился ко всем:

— Как вы считаете, а? Выходит, нападать на правительство у нас нет пока оснований?

Да, согласились они, оснований в настоящее время нет.

— Именно это я и утверждал! — произнес Эберт. — От того, что мы будем ставить палки в колеса, ничего хорошего не получится.

— Вы же были согласны с канцлером, еще когда шли сюда! — заметил язвительно Гаазе. — Прямо жаждали, чтобы он вас убедил.

— А вас он не убедил?

— Разумеется, нет.

— Тогда надо было так и заявить!

— Нет, я слишком хорошо знаю механику нашей работы, чтобы засовывать руку в жернов.

— Такую демагогию пора прекратить, — произнес в раздражении Эберт. — Надо поставить все точки над «И».

— Неужто же возобновим дискуссию здесь?! — вполголоса сказал Шейдеман. — Ведь все согласились: повода для возражений пока нет… А тебе, Фридрих, следовало бы выступить.

— Да, да, — подхватил депутат Давид, — я тоже хотел предложить: пускай Фридрих выскажет свое мнение с трибуны рейхстага. Оно у него наиболее последовательное и цельное.

— И выскажу, с удовольствием выскажу! Вовсе я но намерен скрывать свое мнение!

На том и порешили.

XIV

В некотором отношении фигура Эберта устраивала в партии всех. То есть всех тех, кто предпочитал умеренность и полюбовное соглашение политике крайностей. Разве что в эластичности можно было ему отказать или в оригинальных идеях. Но как олицетворение твердости и лояльности он подходил вполне. Он неплохо проводил до сих пор равнодействующую между разными течениями в партии. Хотя в последнее время заметно поправел.

Когда Эберт направился к трибуне, Шейдеман подумал, что сумел бы изложить позицию социалистов осмотрительнее и осторожнее, чем Фридрих. Тут важны оттенки, тончайшие блики, а Фридрих в тонкостях не силен.

На трибуне Эберт не выглядел представительным. Налет бюргерского плебейства лежал на его облике. Не случайно лидеры других партий тянулись к нему, Шейдеману, больше, чем, скажем, к Эберту или Носке.

В сущности, социал-демократы вели теперь большую игру. Кто-кто, а Шейдеман понимал это. Война с ее бременем, необходимость единства, зависимость даже правых партий от социалистов — все укрепляло их влияние. Война расшатывала могущество тех, кто стоял у власти, а значение бывшей оппозиции поднимала.

Правые партии рассчитывали перехитрить социал-демократов и после нескольких лет сотрудничества оттолкнуть от себя, вернуть на прежнее место. Но и у тех был свой план: подбираясь все ближе к власти, прибрать ее рано или поздно к рукам.

Иной раз Шейдеману делалось жаль, что коллеги в своей недальновидности не вполне сознают, сколь важная роль предназначена социал-демократии.

Об этом он думал и теперь, слушая Эберта. В какой-то не располагающей к себе манере, напыщенно и в то же время немного угодливо выступал тот. Хотелось поправить его, высказать то же, по несколько по-иному. Увы, что говорилось, то говорилось.