Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
Шрифт:
В комнату проникало солнце, оно освещало прямым светом ярко-красное одеяло моей кровати, обе створки окна были распахнуты. В то утро в своей квартире, открыв окна, громко пела актриса оперетты. Несмотря на прострацию, я узнал арию Оффенбаха из «Парижской жизни». Музыкальные фразы катались и взрывались счастьем в ее молодом горле. Это было:
Вы помните ль, красавица, Того, кто называется Жан-Станислас, барон де Фраската?В моем состоянии я думал, что слышу иронический
Ныне, когда я это пишу, от острой радости кровь ударила мне в голову, такая безумная, что самому хочется петь.
В тот день Ксения, в отчаянии от моего состояния, решившая хотя бы провести ночь рядом со мной, вот-вот должна была войти в эту залитую солнцем комнату. Я слышал шум воды, доносившийся из ванной. Девушка, возможно, не поняла моих последних слов. Я об этом не жалел. Я предпочитал ее теще; по крайней мере, имею я право немного развеяться за ее счет… Останавливала мысль: возможно, мне придется попросить у нее судно; наплевать на ее отвращение, но было стыдно за себя; дойти до того, что делать это в кровати, с помощью красивой женщины… да еще и вонь… просто не было сил (в тот момент смерть была мне омерзительна и даже страшна; а ведь я должен был бы ее желать). Накануне вечером Ксения вернулась с чемоданом, я поморщился и что-то проворчал сквозь зубы. Я делал вид, что дошел до предела, что слова не могу вымолвить. В раздражении я даже стал ей отвечать, гримасничая еще более откровенно. Она ничего не заметила. И вот с минуты на минуту она должна войти: воображает, что для моего спасения требуются заботы влюбленной женщины! Когда она постучала, я уже сумел сесть (казалось, наступило временное облегчение). Я ответил: «Войдите!» — почти нормальным, далее немного торжественным голосом, словно играл роль.
Увидев ее, добавил чуть тише, трагикомическим тоном разочарования:
— Нет, это не смерть… это лишь бедная Ксения…
Прелестная девушка посмотрела на своего мнимого любовника вытаращенными глазами. Не зная, что делать, упала на колени перед кроватью.
Она воскликнула негромко:
— Ну почему ты такой жестокий? Мне так хочется помочь тебе выздороветь!
— А мне пока хочется только одного, — сказал я с условной любезностью, — чтобы ты помогла мне побриться.
— Ты, наверное, утомишься? Разве ты не можешь остаться как есть?
— Нет. Небритый покойник — это некрасиво.
— Зачем ты хочешь причинить мне боль? Ты не умрешь. Нет. Тебе нельзя умирать…
— Вообрази, что я испытываю, ожидая… Если бы каждый заранее об этом думал… А когда я умру, Ксения, ты сможешь целовать меня как хочешь; я больше не буду страдать, я не буду мерзким. Я буду принадлежать тебе целиком…
— Анри! Ты причиняешь мне такую страшную боль, что я не знаю, кто из нас двоих болен… Знаешь, умрешь не ты… я в этом уверена… а я, ты мне вбил смерть в голову, и, кажется, она уже никогда не выйдет.
Прошло немного времени. На меня наплывала рассеянность.
— Ты права.
Я слишком утомлен, чтобы бриться сам, даже с чужой помощью. Надо позвонить парикмахеру. Не сердись, Ксения, когда я говорю, что ты сможешь меня целовать… Я говорил как бы про себя. Знаешь, у меня порочное влечение к трупам…Ксения, все еще стоя на коленях в шаге от кровати, с диким видом смотрела на мою улыбку.
В конце концов опустила голову и тихо спросила:
— Что это значит? Умоляю, ты все сейчас мне должен сказать, потому что мне страшно, очень страшно…
Я смеялся. Я расскажу ей ту же историю, что я рассказывал Лазарь. Но сегодня все гораздо причудливей. Внезапно я вспомнил о своем сне; в озарении вновь возникло все, что я в жизни любил, — как бы кладбище с белыми надгробьями под лунным светом, под призрачным светом; а на самом деле это кладбище было борделем; кладбищенский мрамор оживал, в некоторых местах он был волосат.
Я посмотрел на Ксению. Я подумал с детским ужасом: похожа на мать!
Ксения явно страдала. Она произнесла:
— Говори… сейчас… говори… мне страшно… я с ума схожу…
Я хотел говорить и не мог. Я выдавил из себя:
— Тогда нужно рассказать тебе всю мою жизнь.
— Нет, говори… только скажи что-нибудь, но не смотри на меня молча…
— Когда умерла моя мать…
(Больше не было сил говорить. Вдруг вспомнил: я побоялся сказать Лазарь «моя мать», я стыдливо произнес: «одна пожилая женщина».)
— Твоя мать?.. Говори…
— Она умерла днем. Я ночевал у нее вместе с Эдит.
— Твоей женой?
— Моей женой. Я без конца плакал и кричал. Я… Ночью я лежал рядом с Эдит, которая спала…
Снова не было сил говорить. Я жалел себя; если бы я мог, я бы катался по полу, я бы вопил, звал на помощь; на подушке я еле дышал, словно в агонии… сначала я рассказал об этом Дирти, потом Лазарь… у Ксении я должен был бы просить прощения, должен был бы броситься к ее ногам… Я не мог этого сделать, но я презирал ее от всего сердца. Она продолжала глупо стонать и скулить:
— Говори… Пожалей меня… говори со мной…
— …Босиком, дрожа, я двигался по коридору… Я дрожал от страха и возбуждения перед трупом… дошел до предела возбуждения… я был в трансе… Я снял пижаму… я… понимаешь…24
Хоть и больной, я улыбался. Ксения передо мной опустила голову в нервном изнеможении. Она почти не шевельнулась… но прошло несколько нескончаемо-конвульсивных секунд, и тут она не выдержала, не удержалась, и ее тело бессильно распростерлось на полу.
Я бредил и думал: она отвратительна, вот он, момент, теперь я пойду до конца. Я с трудом подвинулся к краю кровати. Понадобилось долгое усилие. Я высвободил руку, схватил подол ее юбки и задрал. Она испустила страшный крик, но не шевелясь: ее колотила дрожь. Она хрипела, прижав щеку к ковру, открыв рот.
Я сходил с ума. Я сказал:
— Ты здесь, чтобы сделать мою смерть более грязной. Раздевайся: это будет как бы смерть в борделе.
Ксения приподнялась, опираясь на руки, она вновь обрела горячий и твердый голос:
— Если ты продолжишь эту комедию, ты знаешь, как она кончится.
Она встала, медленно пошла и уселась на подоконник; она смотрела на меня без всякой дрожи.
— Видишь, я откинусь… назад.
И в самом деле, она начала движение, которое, будь оно закончено, опрокинуло бы ее в пустоту.