Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

При всей моей мерзости это движение причинило мне боль, ко всему тому, что уже обваливалось во мне, прибавилось еще и головокружение. Я поднялся. Я был подавлен; я сказал:

— Вернись. Ты же знаешь: если бы я тебя не любил, я бы не был так жесток. Может, я хотел больше помучиться.

Она неторопливо слезла с окна. Вид у нее был отсутствующий, лицо все увяло от страдания.

Я подумал: расскажу-ка ей о Кракатау²⁵. Теперь в моей голове образовалась утечка: все, о чем я думал, утекало. Хочу сказать что-нибудь — и тут же сказать уже нечего… Старуха служанка внесла на подносе завтрак для Ксении. Поставила его на столик на одной ножке. Одновременно она принесла мне большой стакан апельсинового сока, но десны и язык были так воспалены, что я скорее боялся, чем хотел пить. Ксения налила себе кофе с молоком. Я держал свой стакан в руке, желая выпить, но не решаясь. Она увидела, что я теряю терпение. Я держал стакан и не пил. То была очевидная бессмыслица. Заметив это, Ксения тотчас же решила забрать у меня стакан. Она бросилась ко мне, но с такой неловкостью, что, вставая, опрокинула и стол и поднос. Все рухнуло, зазвенела бьющаяся посуда. Если бы в эту секунду бедняжка могла хоть как-то реагировать, она запросто выбросилась бы из окна. С каждым мгновением ее присутствие у моего изголовья становилось все абсурднее. Она чувствовала неоправданность этого присутствия. Она наклонилась, собрала разбросанные осколки и положила на поднос: тем самым она могла скрыть лицо, и я его не видел, но догадывался, как искажает его тоска. Потом она протерла туалетным полотенцем ковер, залитый кофе с молоком. Я предложил ей позвать служанку, чтобы та принесла новый завтрак. Она не отвечала, не поднимала головы. Я видел, что она не способна попросить что-либо у служанки, но нельзя же было ей оставаться без еды. Я сказал ей:

— Открой шкаф. Увидишь жестяной ящик: там должны быть пирожки и почти полная бутылка шампанского. Оно теплое, но, если хочешь…

Она открыла шкаф и, повернувшись спиной, стала есть пирожки, потом, испытывая жажду, налила себе бокал шампанского и быстро его выпила, потом еще быстро поела и выпила еще один бокал, после чего закрыла шкаф. Потом окончательно навела порядок. Остановилась в растерянности, не зная, что еще сделать. Мне предстоял укол камфарным маслом, я сказал ей об этом. Она стала готовиться в ванной, сходила за всем необходимым в кухню. Спустя несколько минут вернулась с наполненным шприцем. Я с трудом перевернулся на живот и обнажил ягодицу, спустив пижамные брюки. Она не умела делать уколы и призналась в этом.

— В таком случае, — сказал я, — ты причинишь мне боль. Лучше тещу попросить…

Без колебаний она вонзила иглу. Как нельзя лучше. Присутствие этой девицы, всадившей иглу в мою ягодицу, все больше приводило меня в замешательство. Мне удалось перевернуться: небезболезненно. Я совсем не стеснялся, она помогла мне натянуть штаны. Мне хотелось, чтобы она продолжала пить. Мне стало лучше.

— Хорошо бы, — сказал я, — тебе взять в шкафу бокал и бутылку, поставить рядом с собой и пить.

Она ответила просто:

— Как хочешь.

Я подумал: если она будет так и дальше, если станет пить, то я скажу «ложись» — и она ляжет, «вылижи стол» — и она вылижет… красиво же я умру… не было ничего, что не внушало бы мне отвращение — глубочайшее…

Я спросил у Ксении:

— Знаешь песенку, начинающуюся со слов: «Я мечтала о цветке»?²⁶

— Да. А что?

— Мне бы хотелось, чтобы ты мне спела. Я завидую тому, что ты можешь пить даже плохое шампанское. Выпей еще немного. Надо доконать бутылку.

— Как хочешь.

И стала пить большими глотками. Я продолжал:

— Почему бы тебе не спеть?

— А почему «Я мечтала о цветке»?

— Потому…

— Ну так какая разница…

— Ты споешь, правда? Я целую тебе руку. Ты так любезна.

Она покорно запела. Она стояла с пустыми руками, уставившись на ковер.

Я мечтала о цветке, Никогда не вянущем. Я мечтала о любви, Никогда не гаснущей.

Ее серьезный голос поднимался от самого сердца и отрывисто произносил последние слова с тоскливой усталостью:

Увы, отчего же любовь и цветы Недолго живут, словно наши мечты?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я снова заговорил с ней:

— Ты можешь еще кое-что сделать для меня?

— Я сделаю все, что ты захочешь.

— Хорошо бы ты спела передо мной голой.

— Петь голой?

— Ты выпьешь еще немного вина. Закроешь дверь на ключ. Я оставлю тебе местечко рядом с собой, в постели. А сейчас — раздевайся.

— Не стоило бы.

— Ты же обещала. Ты сделаешь все, что я хочу.

Я смотрел на нее, не говоря больше ни слова, словно любил ее. Она медленно выпила еще. Взглянула на меня. Потом сняла платье. Что-то почти безумное было в ее простоте. Она без колебания сняла сорочку. Я посоветовал ей взять в углу комнаты, там, где висела одежда, халат моей жены. Она быстро могла бы надеть его, если кто придет; чулки и туфли можно не снимать; платье и сорочку пусть спрячет.

Я повторил:

— Хочу, чтобы ты спела еще разок. Затем ляжешь со мной.

В конце концов я разволновался, тем более что тело ее оказалось красивее и свежее, чем лицо. А главное, в чулках ее нагота была грубой.

Я повторил, в этот раз очень тихо. То была своего рода мольба. Я склонился к ней. Дрожащим голосом я симулировал пылкую любовь.

— Ради Бога, пой стоя, пой очень громко…

— Ну, если хочешь, — сказала она.

У нее перехватывало голос, настолько волновали ее любовь и сознание, что она голая. Фразы песни заворковали в комнате, и все ее тело казалось пылающим. Казалось, ее сжигает какой-то бредовый порыв, ее опьяненная голова вздрагивала во время пения. О безумие! Она плакала, сумасбродно голая, идя к моей постели, которую я считал смертным одром. Она упала на колени, упала передо мной, чтобы спрятать в простыне свои слезы.

Я сказал ей:

— Ложись рядом и не плачь… Она ответила:

— Я пьяна.

Бутылка на столе была пуста. Она легла. На ней все еще были туфли. Она легла, уткнувшись лицом в валик, подняв зад. Как странно было шептать ей на ухо с горячей нежностью, какая обычно бывает только ночью.

Я очень тихо говорил:

— Не надо больше плакать, просто мне было нужно, чтобы ты обезумела, мне это было нужно, чтобы не умереть.

— Ты не умрешь, правда?

— Я больше не хочу умирать. Я хочу жить с тобой… Когда ты села на подоконник, я испугался смерти. Я думаю о пустоте окна… страшный страх… ты… а потом я… два мертвеца… и пустая комната…

— Погоди, я закрою окно, если хочешь.

— Нет. Не нужно. Останься рядом… еще ближе… Хочу чувствовать твое дыхание.

Она приблизилась, но во рту был запах вина. Она сказала:

— Ты весь горишь.

— Я чувствую себя хуже, я боюсь умереть… Я жил с навязчивым страхом смерти, а теперь… я не хочу видеть открытое окно… от него кружится голова… вот.

Ксения тотчас бросилась к окну.

— Можешь его закрыть, но возвращайся… возвращайся скорее…

Все помутилось. Порой точно так же наваливается непреодолимый сон. Бесполезно говорить. Фразы уже мертвы, неподвижны, как в сновидениях…

Я пробормотал:

— Он не войдет…

— Кто «не войдет»?

— Я боюсь…

— Кого ты боишься?

— …Фраскаты…²⁷

— Фраскаты?

— Да нет, мне это снилось. Есть еще другой…

— Это не твоя жена…

— Нет. Эдит не может приехать… Слишком рано…

— Но что же за другой, Анри, о ком ты говоришь? Надо сказать мне… я схожу с ума… ты же знаешь, что я чересчур много выпила…

После тягостного молчания я возвестил:

— Никто не придет!