Необычайная коллекция

Среди серьезных последствий феномена следует отметить замешательство священнослужителей: после того как церковники веками проповедовали известные всем доктрины, им пришлось внести поправки в догму с учетом событий. Чтобы не слишком смущать верующих и не переделывать все на скорую руку, в Риме было решено, что воскресения — это что-то вроде льготы, допущенной Создателем на время, и что священникам надлежит призывать свою паству к благоразумию, советуя во второй жизни искупать грехи, совершенные в первой. Большой плюс: миллионы потрясенных неверующих узрели в воскресениях знак существования Бога и устремились в церковь за крещениями и причастиями, — а некоторые даже принимают постриг. На мессах не протолкнуться, монастыри не могут принять всех желающих, а в приходы течет больше денег, чем нужно для ремонта церквей и повышения заработной платы священников.

Еще один весьма немалый эффект воскресений в духовном плане состоит в том, что смерть отчасти утратила ореол тайны, который окружал ее до сих пор, в силу чего она была центральной темой в искусстве и философской мысли на протяжении двух тысячелетий. Мы по-прежнему не представляем себе, что бывает после смерти, но знаем теперь, что за первой жизнью следует вторая; проблема как бы откладывается и теряет свой метафизический приоритет. Философствовать о смерти и размышлять о смысле бытия уже не так насущно. Надо ли этому радоваться? Не факт. Жизнь прежде казалась нам абсурдной; мы думали, что она была бы не столь абсурдна, не будь смерти. На самом же деле все наоборот: мы убедились, что без смерти жизнь еще абсурднее, и уже жалеем о старых добрых временах, когда умирали обязательно, легко и необратимо, — о тех старых добрых временах, когда смерть была, по сути, умиротворением.

(Продолжение следует.)

ДЕСЯТЬ ГОРОДОВ (II) Вольсан, в Америке

На первый взгляд Вольсан — самый обычный американский городок: двадцать тысяч душ населения, две церкви, прямые улицы и один стадион. Однако внимательный турист быстро кое-что заметит. Поначалу, не поняв, будет тревожно озираться; потом закроет глаза и сообразит: здесь нет шума. Это город, но кажется, будто ты в пустыне. Вольсан — город тишины, и тут сделано все, чтобы сохранить это святое достояние.

В Вольсане запрещено ездить на машинах, за исключением электрических, с уровнем шума меньше пятидесяти децибел — как у маленькой стиральной машины. Полицейские патрулируют город на лошадях, копыта которых подбиты фетром, чтобы приглушить стук; они напряженно вслушиваются, улавливая малейший шум, а на поясе носят сонометр, который расчехляют по любому поводу. На улицах, в магазинах и общественных местах никто никогда не повышает голос; люди говорят шепотом. Прищемив пальцы дверью, горожанин инстинктивно прикусывает губы, чтобы не закричать. В Вольсане не обходится без скандалов и семейных сцен, как во всех городах мира, но и ссорятся здесь под сурдинку. По словам Гулда, впечатление от этого только усиливается, ибо все выражает взгляд: «Я видел и совершенно безмолвные стычки, когда люди просто холодно взирали друг на друга, не говоря ни слова, как будто энергия, которую они экономили, воздерживаясь от крика, выплескивалась из глаз». Полы в магазинах устланы ковровым покрытием, стены обиты пробкой; в тех же местах, где ковры не постелить из-за грязи (мясные и рыбные лавки, кафе, парикмахерские), клиентам выдают войлочные тапочки, чтобы они бесшумно скользили по плитке.

В барах и ресторанах царит поистине сверхъестественное спокойствие — особенно для нас, привыкших к гвалту в этих заведениях. Иногда там играет музыка, но тихая; столы покрыты стегаными скатертями, а подставки под пиво велюровые. Дверные косяки оклеены фетром, а выдвижные ящики снабжены скользящими колесиками. Вместе с пивом можно заказать бармену восковые затычки; они стоят двадцать центов пара и позволяют выпить свой стакан в полной тишине, не слыша даже негромкого шепота других клиентов. «Не подумайте, что в этих тавернах скучно, — уточняет Гулд. — Я проводил там чудесные вечера, хоть мне никогда прежде не приходилось так подолгу разговаривать шепотом, — разве что в исповедальне, где я, бывало, не давал роздыху своему кюре довольно продолжительное время». Когда подвыпивший клиент повышает голос, остальные быстро призывают его к порядку выразительными взглядами и неодобрительными покачиваниями головой: в Вольсане общество само поддерживает спокойствие. Указы мэра предусматривают штрафы и тюремные сроки, но, как правило, прибегать к этому не приходится. А если горожанин вздумает предаться какому-нибудь шумному занятию, например пострелять из карабина или поиграть на электрогитаре, он отправляется за черту города, где имеется всевозможное оборудование для этих целей: студии для музыкальных групп, автодромы, многоцелевые залы со звукоизоляцией, которые снимают на время для занятий своими хобби. Так и идет жизнь в Вольсане: все здесь организовано для того, чтобы царила тишина, и каждый старается соблюдать это правило, сплотившее общество; здесь молчание — золото.

В остальном же это самый обычный городок. Его неумеренная любовь к спокойствию не мешает ему процветать. Тишина даже помогла экономическому подъему: скрупулезное регламентирование шума породило целый спектр услуг и соответственно много рабочих мест. Например, с тех пор как запретили пользоваться газонокосилками, в Вольсане создано полтора десятка садоводческих предприятий, которые нанимают немых, чтобы косить лужайки вручную. Сегодня в городе насчитывается около сотни велотакси, пять магазинов, специализирующихся на звуконепроницаемых шлемах, и самый большой на западном побережье завод по производству двойного стекла. Вольсан, однако, не стремится слишком развивать свою экономику, опасаясь, что приток рабочей силы будет сопровождаться пагубными последствиями в плане шумов и станет роковым для его качества жизни. «Это скромный город, туристы в нем почти не бывают, — комментирует Гулд. — Те, кто знает о его существовании, о нем не говорят, — попрошу, кстати, и вас не распространяться. Но там тем не менее есть неплохие отели, в которых я люблю останавливаться, чтобы отдохнуть. Для меня это идеально: наслаждаться всеми прелестями городской жизни и при этом сельской тишиной. Даже лучше, чем сельской: тишина Вольсана особого качества, ибо она намеренна, искусственно создана, завоевана в нелегкой борьбе с врожденной склонностью рода человеческого шуметь. Поэтому каждый, понимая, каких усилий стоило ее добиться, находит в ней тем больше удовольствия. Вот и доказательство: к ней невозможно до конца привыкнуть. В Вольсане я всегда переживаю, проснувшись, момент смятения, не понимая, то ли я оглох, то ли окружающий мир исчез. Потом я начинаю осознавать, что я в городе тишины: этот покой не должен меня тревожить, ведь ради него я сюда и приехал».

НЕОБЫЧАЙНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ (II) Литература и скука

«Из всех секций моей библиотеки эта, наверно, самая для меня занимательная, — говорит Гулд об этой изумительной коллекции, которую он показывает лишь избранным посетителям. — Удовольствие мое, впрочем, не лишено парадоксальности: я собрал здесь самые скучные книги на свете».

Могут подумать, что полки этой секции ломятся от томов, — отнюдь. Отбор суров: Гулд допускает сюда только отменно скучные произведения, книги, воплощающие скуку, каждая страница и каждая строчка которых буквально сочится ею; валу заурядных книжонок, которые читают с вежливой скукой и не дочитывают до конца — либо интрига буксует, либо автор плохой рассказчик, — здесь нет места. Чтобы дать представление о своих критериях отбора, Гулд часто прибегает к следующей метафоре: «Скучная литература — как ил, — говорит он, — грязный и малоинтересный; но, если потрясти решето, на дне можно порой найти чистое золото — книгу, которая, в силу вызванного ею количества зевков, превышающих допустимый предел, обретает особое качество».

Я часто осматривал вместе с Гулдом эту удивительную секцию — редкая привилегия, как я уже сказал, потому что он мало кому ее показывает. Не припомню всех книг, о которых он рассказывал, и, разумеется, сам я не прочел ни одной; предлагать мне это было бы абсурдно, ибо все они скучны. Несколько авторов тем не менее мне запомнились; вот они.

— Альбер Мегамназ, художник из Франш-Конте, который в середине 40-х годов захотел осуществить мечту Флобера — написать целый роман ни о чем. Он остановил свой выбор на яйце и сам с собой заключил пари, что напишет на эту тему тысячу страниц. Ему это удалось, без обмана: от первой до последней из тысячи двухсот страниц «Яйцо» (иного названия он себе не представлял) целиком посвящено безмятежному и неизменному созерцанию куриного яйца, стоящего на подставке на его письменном столе и заменяемого каждые две недели свежим яйцом того же размера. Опубликовав этот титанический труд, Мегамназ выпустил вслед брошюру, в которой открыл, что труднее всего было не написать «Яйцо», но перечитать его. «На то, чтобы снести его — да простится мне каламбур, — я потратил год, работая по три часа в день; на то, чтобы перечитать, ушло десять лет, до того это было скучно. Во всех на свете книгах я могу найти какой-никакой интерес, даже если они не переведены, — забавно угадывать смысл слов, искать сходство с родным французским, смаковать экзотику и т. д.; но мое «Яйцо», заявляю это со всей ответственностью, не может привлечь ничем. При всем желании читатель умирает от скуки, одолев десяток строк. Я даже думал, что не смогу перечитать его целиком. Мне удалось себя заставить, но это была такая пытка, что я, кажется, даже немного поглупел».

— Другой поразительный случай: Абдель Аль-Малик, тунисский писатель, который, после череды литературных неудач длиной в жизнь, во Франции и Магрибе, объединил в сборник письма с отказами, полученные им за сорок лет. Не считая типовых отписок, во всех остальных ему разъясняли, что ни один читатель, имевший дело с его рукописями, не смог дочитать их до конца; некоторые уточняли, что сломались на пятидесятой, сороковой, тридцатой странице, — иногда и на первой. Стиль Аль-Малика был ни при чем, равно как и его сюжеты; просто его книги страдали таинственным недугом, который, собственно, нас и занимает: они буквально источали несказанную, колоссальную скуку. «За всю свою жизнь, — объясняет Гулд, — бедняга не написал ни одной книги, которую можно было бы дочитать до конца. Между тем он сокращал свои романы, выбрасывал главы и диалоги, потом перешел на новеллы, которые становились все короче. Но это не помогло: читатель и над ними усыхал, простите за выражение, как усыхал над его романами, и неизменно бросал, не дочитав. Даже пиши он хокку, результат был бы тот же. А жаль, потому что он, по его утверждению, умел придумывать поразительные концовки. Увы, никто никогда так и не смог это проверить».

— Случай еще более крайний: швейцарская поэтесса Жанна де ла Турнери (это псевдоним) держит своеобразный рекорд с книжечкой «Берега и пески», сборником из тридцати стихотворений, вышедшим в 1976 году в Лозанне. «Все они не больше двух четверостиший, — объясняет Гулд, — но до того скучны, что читатель переходит к следующему, ни одного не дочитав до конца». Я позволил себе усомниться, и Гулд предложил мне проверить. Я открыл книжицу и стал читать первое стихотворение со всем вниманием, на какое только был способен; но, дойдя до пятой строчки, машинально перевернул страницу, чтобы перейти к следующему. Осознав задним числом, что я сделал, я с удивлением поднял глаза на Гулда, который едва сдерживал смех. «Если не следить за собой, эти стихи никогда не дочитаешь до конца. А когда пытаешься, приходится так напрягаться, что уже не понимаешь, что читаешь».

Не надо, однако, заблуждаться насчет мнения Гулда обо всех этих скучных писателях: он их любит и считает некоторые их книги подлинными шедеврами, даже говорит, что одну-две непременно взял бы с собой на необитаемый остров. «Скука аристократична, знаете вы это? Великая скука в книгах — утонченное и очень редкое удовольствие, доступное только настоящим знатокам». Его речи в защиту скуки всегда оставляют меня в сомнении, и я всякий раз повторяю ему, что, спросив его, перечитывал ли он недавно хоть одну из этих книг, которыми, по его словам, так восхищается, неизменно слышу в ответ, как нечто само собой разумеющееся: «Конечно же нет!» Этот парадокс кажется мне непреодолимым, однако Гулд, не смущаясь, продолжает нахваливать друзьям эти изумительные романы, которые не стоит и открывать.