Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах

Без спроса воспользовавшись пробами моей крови, хранившимися в центральной лаборатории, они посмели вторгнуться в мою частную жизнь, эти туши, эти старые хрычи с лужеными желудками! Воистину последняя соломинка сломала спину утопающего верблюда. Разумеется, они обнаружили в моей крови пресловутый вирус urbi et orbi. Ну и что в этом плохого? Разве это говорило что-нибудь о состоянии моего здоровья или соответствии занимаемой должности? Дудки! Только одно можно было утверждать со всею синекурою – что вирус находился в моих клетках, как порча в черных колосьях. И пусть себе, лично я не был склонен к агрессивности, которую питали к нему мои коллеги, если допустить, что они вообще были способны кого-либо питать.

В довершение безобразий они наблюдали за моей психикой из-под полы и окольными путями, как воры, каковыми они и были, и, не видя дальше своих варикозных вен, записали в диагнозе, что «абсурдная деменция и нерациональный оптимизм, характерные для последних дней жизни всякого неизлечимого, помутили и мой разум». Я чуть не умер от смеха, слушая, за семью замками у себя в Корпусе, как пугают пугачи и стрекочут стрекачи этих стрекозлов с их манишками манжетами! Но я сознавал свой долг прежде всего перед больными, которые не высовывали носа за крепостную стену и не совали его в мою личную жизнь.

LXX

Эту последнюю главу автор был вынужден диктовать на магнитофон под дулом пистолета.

«Как лилия в шипах...» Сколько выстрадал я в последний час существования Корпуса Неизлечимых, подобно седалищу между двух стульев!

Шальная пуля, выпущенная одним из «непогрешимых» и предназначенная Тео, попала точнехонько в бензобак... Горючее разлилось по земле, как из котла францисканцев. Когда бензиновый ручей достиг бойлерной, подвал вспыхнул, и кровь застыла у меня в жилах.

В считанные минуты Корпус превратился в огромный факел, и его зарево стало закатом для меня и для всех.

Гектор, любимая моя мышь, лучшая в мире наперсница, погибла в пламени, пытаясь унести ноги и хвост. Я заплакал свинцовыми слезами и остался один в горючем горе.

Все неизлечимые сгорели заживо в два счета и на счет «раз». Взирая на этот чудовищный катаклизм, я чувствовал себя sicut lilium inter spinas, выражаясь по-ученому.

Тео и Сесилия, прибежище мое последнее, выбежали на балкон четвертого этажа. Белые халаты на них горели, как они сами – желанием их сбросить. Я громогласно давал им советы из-за стены огня. Они не слышали, но Сесилия, престол мой сияющий, влюбленная, как никогда, смотрела на меня, раскрыв рот, и грудь ее пылала от страсти. Она была готова, я это чувствовал, к прыжку в пустоту, чтобы соединиться со мной в горних высях, где я парил.

Пламя уже пожирало их волосы, когда Тео и Сесилия, радуга моя тысячецветная, бросились с балкона, сплетясь, как два усика одной бабочки-души. Они упали наземь и разбились насмерть.

Я подошел к их исковерканным, мертвым телам и хотел поцеловать в губы Сесилию, чашу мою розовомраморную, но то были лишь обугленные мощи, и у меня не нашлось для нее раки.

Дым окутывал нас клубами, ночными и по интересам, мы были Адамом и Евой, Ромео и Джульеттой, Абеляром и Элоизой, сердце мое разрывалось в клочья, голова плыла во хмелю. Я любил Сесилию, как никогда мертвую, пену на море слез.

Я едва расслышал голос громкоговорителя, трубный, как рог Роланда в коронном рондо. Мне кричали, принимая меня за Тео: «Тео! На этот раз тебе от нас не уйти!»

Они обстреляли меня с силой привычки. Я видел, как приближаются пули, медленно, будто танцующие пушинки. Они летели прямо к моему сердцу, прекрасные, как плоды сострадания. То были весточки от Сесилии, альфы моей и омеги. Она посылала их мне из райских кущ с наилучшими пожеланиями счастья. Я ощущал такое блаженство, что уже мог потрогать рукой рожки молодого месяца и погладить мех Большой Медведицы! А пули приближались к моей груди, одна за другой, пядь за пядью, точно протянутые руки.

Первая вошла мягко, разверзла мою плоть, разорвала ткани и разбила сердце на тысячу звонких осколков. И тогда, с разбитым вдребезги сердцем и готовой отлететь душой, я понял, что с любовью не шутят.

Все заалело и наполнилось горячей кровью. Умершая Сесилия звала меня из эмпирея, и сердце ее радостно билось, как билась она сама на своем ложе.

Я летел к ней, как лилия без шипов...