Необыкновенные москвичи

— Мне хочется и в Якутск и в Тбилиси — одновременно. На вокзалах как-то по-особому себя чувствуешь, — ты не замечал?.. Как-то приподнято, словно тебя кто-то соблазняет: поезжай, поезжай!

— Роза странствий, — сказал Глеб. — Аэровокзал — это роза странствий.

Даша благодарно на него взглянула: он вертел головой, любопытно осматриваясь.

— Знаешь, здесь хорошо! По-настоящему здорово и ни на что не похоже... — начал он и запнулся. — Ох, если б надо мною не висело это, — ты понимаешь, о чем я? — я был бы совершенно доволен человечеством. И я не могу взять в толк — почему человечество недовольно мной?

Они пошли дальше. Аэровокзал внутри действительно не походил ни на одно из известных до недавних пор людям общественных сооружений: ни на дворец, ни на театр, ни на храм. Это было само наполненное светом пространство, лишь отгороженное прозрачными, как бы условными плоскостями от всего воздушного океана. И океан вливался сюда, как в бухту, защищенную от бурь. О его беспредельных просторах то и дело напоминал нечеловечески гулкий голос, вещавший словно бы с заоблачной высоты: «Приземлился самолет ТУ-114 из Владивостока...», «Самолет ИЛ-18 прибывает из Адлера...». Звучали все новые названия: Душанбе, Ташкент, Ереван, Тюмень... И каждое название что-то будило в памяти Глеба, точно вспыхивала искра, освещавшая то забытую картинку из старого учебника географии: «Бухта Золотой Рог во Владивостоке», то туристский плакат с зеленым зонтом сухумской пальмы на анилиново-синем небе, то кадры из какого-то фильма: снега, снега, снега, блеск солнца на ледяных торосах, собачий поезд, оленьи стада. Все это — почти одновременно, накладываясь одно на другое, точно и в самом деле не существовало больше расстояний и пространство сжалось, приобрело какие-то новые свойства.

«Тюмень! Боже мой, Тюмень!» — почему-то обрадовался Глеб. Черные болота, алмазы, нефть, тундра... Все маршруты, все климаты, все наречия скрещивались в этой точке аэровокзала. И, как карты в одной грандиозной колоде, перетасовывались здесь тысячи биографий: все изменялось у человека в течение какого-нибудь часа-двух: небо над головой, погода, соседство, судьба... С неясным, непроницаемым выражением посмотрели на Дашу две темнолицые женщины в белых тюрбанах, прилетевшие откуда-то из Азии; пробежали на посадку в Хабаровск девушки с большими мячами для художественной гимнастики; молодой грузин вел под руку старца в высоком, как у Робинзона Крузо, меховом колпаке.

— Послушай, Глеб, — сказала Даша. — Главное — не реагировать болезненно... Тебе ведь не хотелось бы, — ну, признайся! — тебе не хотелось бы, чтобы у тебя не было развитого воображения.

— Вот уж не уверен, — признался он. — Если по совести, то сейчас я завидую каждому, кого не собираются, как меня, в эшелоне... Воображение — штука обоюдоострая.

— Но без него ты не мог бы ничего написать. Ты же сам говорил: воображение — это самое важное, — сказала она.

— Вероятно, нужен еще характер. Ах, старушка! — Глеб махнул рукой. — Много чего еще нужно.

Она засмеялась:

— Я тебя поняла: не давайте детям играть со спичками — ты это хотел сказать?

Он с новым выражением интереса посмотрел на нее.

— Ты становишься взрослой, старушка! — И тоже засмеялся.

Из зала ожидания они вышли на балкон, тянувшийся вдоль второго этажа. Отсюда далеко было видно летное поле — все в разноцветных огнях: зеленых, алых, белых, в слепящих лучах прожекторных ламп и в непрестанном движении. Скользили, как бы сами по себе, огромные бело-голубые треугольники самолетных трапов; бежали тележки, нагруженные чемоданами, и маленькие проворные поезда из игрушечных вагончиков, перевозившие пассажиров; крутились четырехлепестковые пропеллеры турбовинтовых машин. Гул, стоявший над полем, наполнялся время от времени непереносимым железным звоном. И осторожно поворачивались и ползли на поводу у тяжеловозов длинные хвостатые существа, белые птице-рыбы с округлыми туловищами китов, с непомерными крыльями птеродактилей. Здесь было их гнездовье, их лежбище, и отсюда они отправлялись в свой беспредельный океан, вонзаясь с яростной силой в погасшее небо.

Глеб замолчал, весь уйдя в зрение. «Вот так, наверно, будет выглядеть космическая станция, — вдруг подумалось ему, — где-нибудь на полпути к Марсу, к Сатурну. И подобные этим воздушным китам, другие летающие финвалы или гигантские скаты будут отдыхать там после межпланетных рейсов». — Он безотчетно обрадовался и словно бы поплыл по быстрому потоку этих мыслей-видений... — И прекрасные марсиане, и такие же прекрасные земляне в ожидании посадки будут прогуливаться там в невероятных, наполненных мягким сиянием синих или розовых рощах, космических рощах... И звезды Большой Медведицы, каждая величиной с пылающую розу, будут светить им из черной пустоты, как невиданный букет, заброшенный в зенит! Глеб повторил про себя: «Светить из черной пустоты...» В этом заключалось уже какое-то зернышко образа, это могло стать строчкой стихотворения. Его охватило беспокойное предчувствие — стихотворение вот-вот могло прорезаться, как сквозь туман, молниями разрозненных строчек. Глеб не знал еще о нем ничего, кроме того, что оно было стихотворением о неведомой ранее на земле красоте и о победительной человеческой мысли — о людях, ставших всесильными и бесстрашными.

Даша притронулась к его руке, и он словно бы пробудился.

— Пойдем, Глеб! — сказала она особенным, нарочито спокойным голосом и легонько потянула его за руку. — Мне стало прохладно, пойдем.

Он повернулся к ней и понял: в шаге от них стояли двое парней — один за плечом другого, голова к голове — и без стеснения рассматривали ее.

Первый, с ребячьим пухлым лицом, двадцатилетний здоровенный балбес с русым начесом, доходившим до бровей, ласково улыбался; второй, с черной челкой, что-то говорил на ухо переднему; он стоял в тени и оттого сам казался его тенью.

Глеб с излишней даже поспешностью пошел прочь следом за Дашей. Только за дверью в зале ожидания, когда ничто уже им не угрожало, он опомнился. И его опахнуло жаром: кровь бросилась к щекам. «Почему я ушел? Я, а не они?.. — терзался он, спрашивая себя. — Почему я не встал между этими типами и Дашей?.. Неужели же всю жизнь я буду вот так?..»

Не поднимая глаз, он стал шарить по карманам, ища сигареты, и Даша догадалась о его запоздалых угрызениях.

— Мальчишки, пьяные оба, — сказала она. — Разве ты не заметил? Типичное хулиганье! С такими лучше не связываться. Может быть, даже у них были ножи.

— Ну какие ножи? — пробормотал Глеб. — Просто я как-то не сообразил.

— И хорошо, что не сообразил, — похвалила она. — Еще не хватало, чтоб они тебя ударили ножом.

— Ерунда какая! — Глеб отвернулся. Это утешение было хуже насмешки.

Он-то знал про себя, что все мгновенно сообразил, и его первым, инстинктивным позывом было уйти, «оторваться от противника». Даже теперь, несмотря на все свои терзания, он в самом темном уголке души был доволен, что Даша увела его от хулиганов... «Прекрасные земляне, — подумал он с сарказмом, — могли и вправду пырнуть ножом... Но и я хорош — заячья душа».

В молчании они побродили еще немного и постояли у телевизора; в зале ожидания был и телевизор для развлечения транзитных пассажиров. Показывали какой-то старый фильм: на экране мчались всадники в шляпах с загнутыми на боках полями, кто-то остервенело палил из длинного пистолета, подстреленный конь падал на всем скаку вместе с всадником, а потом злодей и его жертва катались на краю пропасти, вцепившись друг в друга. Словом, это зрелище способно было лишь растравить душевную рану Голованова. Он снова стал искать по карманам сигареты, пока не вспомнил, что полчаса назад выкурил последнюю и выбросил пустую пачку.

— Я сейчас, я куплю сигареты, подожди меня здесь, — сказал он Даше.

Через несколько минут он вернулся, и то, что он увидел, заставило его пережить чувство приговоренного к казни: парни с балкона опять стояли около Даши — те же два пьяных наглеца. Один, с черной челкой, близко наклонился к ней, и она, точно обороняясь, прижала высоко к груди сумочку; его пухлолицый приятель улыбался своей ласковой, идиотской улыбкой. Глеб понял: уходить ему больше некуда... Ноги его налились свинцом, но он пошел вперед, трудно передвигая их, точно не сам шел, а его толкали в спину. Парень с челкой попытался было взять Дашу под руку; она увернулась, попятилась... И тогда Глеб рванулся и побежал, стискивая кулаки, объятый ужасом перед тем отвратительным и жестоким, что должно было сию минуту совершиться. Неловким толчком, коротко, он ударил Дашиного обидчика в плечо, тот откачнулся, удивленно посмотрел, и Глеб ударил второй раз, в подбородок.