Неоконченная повесть

На решение Шоэля повлияла и пропаганда евсеков, которые беспрерывно и беспрепятственно порочили тогда сионизм и идею о национальном возрождении. На каждом углу и при каждом удобном случае они трубили о полном поражении националистов. В каждой газете, на каждом собрании сионистов причисляли к агентуре международного империализма. Писали об экономическом кризисе в Эрец-Исраэль, о массовой безработице и малярии, о беспорядках и стычках с арабами. Все это не могло не откладываться в сознании.

Так Шоэль Горовец остался в Советской России. А кроме него такое же решение приняли еще очень и очень многие – в том числе и автор этих строк. Страшная война осталась позади, и людям хотелось верить, что она была последним испытанием. Прихода счастливой эпохи ждали, как прихода мессии, верили, что он уже здесь, что вот-вот явится желанное избавление.

Через несколько дней Миша Каспи и его ребята уезжали из Одессы в Тирасполь. Шоэль и Хана пошли проводить друзей и стояли на перроне до тех пор, пока все члены группы не протиснулись в поезд. С тяжелым сердцем расстается Шоэль с сестрой и с товарищами. Мирьям бросается к нему на шею, обнимает и плачет; она тоже побаивается сделанного выбора, но с нею – ее жених, Натан Цирлин. Лицо последнего особенно мрачно, когда он выдает свою последнюю шутку.

– Передавайте привет! – напоследок кричит Шоэль.

Привет? Кому? Он и сам точно не знает. Может быть тете Гите, которую молодые люди намереваются навестить в Румынии? Или Средиземному морю? А может, гимназии «Герцлия», молодому городу Тель-Авиву, древней и любимой Стране? Слышится лязг, скрежет; паровоз тяжело трогается с места, увозя переполненные вагоны. Привет, привет тебе, далекая земля, полная солнца и света, моря и песка, цветов и песен… Привет всему дорогому – тому, что так долго было мечтой, жившей в самых заветных уголках души.

Поезд ушел. Шоэль и Хана по-прежнему молча стоят на перроне. Завтра начинаются занятия в мединституте. В девять лекция по гистологии, в одиннадцать – по анатомии. В четыре Шоэль должен отправляться в пекарню. Молодые люди выходят на площадь. Сыро и холодно… – осень. Грозно шумит Черное море, воздух пронизан его солеными брызгами, покрывающими набережные, камни и скалы. По улицам и переулкам Одессы ходят новые люди. Еще совсем недавно вот здесь, в переулке Вагнера, жил Бялик; там, на Дегтярной улице, – Менделе, на Ремесленной – Клаузнер, а на Базарной улице находилась знаменитая йешива Хаима Черновича. В этом месте работало издательство «Мория», выходил в свет журнал «Ха-Шилоах», действовало могучее общество «Тарбут», жил и дышал иврит.

Сейчас эти люди, этот язык и эта культура покинули нас. Все уничтожено. Другие взяли в свои руки бразды правления, но близок и их черед – еще двадцать-тридцать лет – будут столь же безжалостно уничтожены и они. Сметая и давя все на своем пути, катится по России скрипучая колесница. Мрачные мужчины и угрюмые женщины сидят на скамейках привокзального парка. Рядом груды грязных мешков, чемоданы и коробки. На фанерной доске – газета «Известия губисполкома и губкома партии». Начинает моросить противный осенний дождь, голые деревья истекают влагой. Еще держатся тут и там последние сморщенные листья, бусинки слез капают с кончиков хрупких веток. Нет-нет, это не слезы, это всего лишь дождь…

Серое небо висит над мачехой Одессой. Шоэль и Хана идут по Пушкинской. Улица коротка – зато дорога длинна. По ней им идти еще долго-долго, год за годом.

– Надо бы достать мыла, – говорит Хана.

На голове ее – цветастый платок, прикрывающий отросшие уже волосы. Левой рукой она крепко держит мужа за локоть. Высокий и худой Шоэль молча шагает рядом. На душе у него смутное, горькое чувство: он знает, что сегодня совершил предательство, изменил самому себе, своей клятве, самому дорогому и святому, что было, есть и будет в его жизни.

А поезд неторопливо катит в сторону станции Раздольная. В одном из вагонов тесно прижались друг к другу пятеро молодых людей, одержимых верой и надеждами. Искрящиеся глаза Лейкеле Цирлиной, как всегда, обращены к Мише Каспи, рыцарю справедливости. А он… – он смотрит рассеянно: в голове его сейчас складывается новое стихотворение. Пока что Миша срифмовал слово «эрец» со словом «мерец» [124] и, шевеля губами, пробует строчки на слух. Кто знает? Может быть, кто-нибудь еще придумает музыку на эти слова? Может, еще споет эту песню на иврите новая, смелая, свободная молодежь, прокладывающая дорогу в будущее?

124

Эрец (ивр.) – страна, мерец (ивр.) – энергия, бодрость.

Ноябрь 1968 г.

Приложения

Приложение I Два стихотворения Цви Прейгерзона (в переводе Алекса Тарна)

ЭЛЬЯКУМ [125] Я с толпой не ходил гуртом, От речей и знамен пунцов, Равно чужд и голодным ртам, И сиянью златых венцов. Я успеха в любви не знал Длинноносый, смешной горбун Зубы кривы, косят глаза, Имя странное – Эльякум. Ни греха не знал, ни поста, Ни стигматов, ни медных труб Моя пища, как жизнь, проста Хлеб да лук, да бобовый суп. Но в тот день и в ту ночь, когда Моя скрипка рождает стон, Замирают и боль, и гвалт, И болтливая явь, и сон. Москва, 16.01.1923 МОЕ МЕСТЕЧКО Ты всё там же – в несмелых тенях, в одеянье изгоя, Стены тех же домишек над уличной грязью постылой, Пусто в дюжине лавок, в молельне – бездельник унылый, И всё тот же слепящий кошмар в суете и в покое. Так же в пятые дни выпекают хрустящие дранки, Собираются девушки – в танце оттаптывать ноги, Старый реб Авраам всё постится, сердитый и жалкий: «Ой-вэй, смилуйся, Бог милосердный, пусты синагоги!» И заплачет, завоет молитва его на рассвете, Обернув мою душу молчанием, болью и смертью… Нет, прощай! Мне – туда, где ненастье, и солнце, и стужа! Умирай, погребенное в пыльной и темной гробнице! Хлеб изгнанья в котомке – мы снова выходим наружу, И грядущие дни нам сияют счастливой зарницей. Москва, 21.04.1923

Приложение II Книги Цви Прейгерзона

На иврите:

«Эш ха-тамид» («Вечный огонь»): Роман. – Тель-Авив: Изд-во «Ам Овед», 1966. (Издан под псевдонимом А. Цфони).

«Йоман зихронот, 1949—1955» («Дневник воспоминаний, 1949—1955»). – Тель-Авив: Изд-во «Ам Овед», 1976.

«Хевлей шем» («Бремя имени»): Сб. рассказов. – Тель-Авив: Изд-во «Ам Овед», 1985.

«Ха-сипур шело нигмар» («Неоконченная повесть»): 1-я часть незавершенного романа «Рофим» («Врачи»); стихи, отрывки из дневников. – Тель-Авив: Изд-во «Ха-киббуц ха-меухад», 1991.

На русском языке:

«Бремя имени»: Рассказы / Пер. с иврита Лили Баазовой. – Санкт-Петербург: Изд-во «Лимбус-Пресс», 1999.

Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949—1955) / Пер. с иврита Исраэля Минца. – Иерусалим: «Филобиблон»; Москва: «Возвращение», 2005.

Послесловие

…Вспоминается июнь 1990 года. Я сижу в центре Москвы, на Лубянке, и читаю: «Дело № 2239… Обвинительное заключение:…Прейгерзон Герш Израилевич обвиняется в том, что являясь врагом советской власти, сколотил антисоветскую группу и вместе с ее участниками проводил преступную работу против ВКП(б) и Советского правительства… пытался установить нелегальную связь с сионистами Палестины…».