Неоконченная повесть

В классе помещалось около двадцати мальчиков десяти-двенадцати лет. На стене висела доска; учительница и ученики писали на ней мелом слова на иврите. На этом же языке велось и все обучение. Это было новым для нашего городка – детскими устами происходило возрождение древнего языка. Язык Книги начал выходить из долгого забвения, в разных уголках страны появлялись смельчаки, готовые упорно бороться за будущее иврита.

В первые годы, когда новому-старому языку надо было застолбить место под солнцем, его брату – идишу пришлось слегка потесниться. Это вызвало немедленные раздоры между приверженцами двух языков – речь шла о борьбе за существование. Мало-помалу возрождаемый иврит стал потихоньку укореняться среди еврейской молодежи.

Барух и Хана Шкловские как раз и были такими преданными ивриту первопроходцами, учениками Элиэзера Бен-Иехуды [34] , одного из самых выдающихся борцов за возрождение разговорного иврита. Возможно, что именно благодаря таким людям, как в свое время – рабби Йоханану Бен-Заккаю [35] , и сохранился народ наш от ухода в небытие.

Барух Шкловский умел ладить с учениками. Он никогда не повышал голоса и, тем не менее, без особых усилий мог поддерживать дисциплину в классе. Шеилка попал в надежные руки. Здесь учили иврит, грамматику и Танах, а также математику, природоведение и музыку. Последние две дисциплины преподавала Хана.

34

Бен-Иехуда Элиэзер (1858, Лужки, Литва, – 1922, Иерусалим) – пионер возрождения иврита в качестве разговорного языка.

35

Рабби Иоханан Бен-Заккай (I в. н. э.) – основатель духовного центра в Явне после разрушения Второго храма. Его деятельность сыграла решающую роль в сохранении иудаизма как основы самобытного существования еврейского народа.

Вспыльчивый меламед Песах из прежнего хедера оказался на поверку совсем неплох: Шеилка был отнюдь не худшим учеником в своем классе. Его природное любопытство помогало легко усваивать новое. Барух Шкловский объяснял ясно и доступно, уроки велись по заранее разработанной программе, на каждый день недели имелось четкое расписание. Занятия начинались в девять утра и продолжались до трех. В перерывах дети играли во дворе.

Не отставал Шоэль Горовец и в играх, и в других школьных мероприятиях. Вскоре его выбрали старостой класса в помощь учителю.

О, благословенные годы юности! Учителя устраивали экскурсии на природу, причем, не только в день «Лаг ба-омер» [36] , но нередко и просто на выходные. Хана знакомила детей с миром растений. На поляне разводили костер, трапезничали, пели песни на иврите. Лес вокруг слушал и удивлялся: этот язык не звучал здесь с самого сотворения мира…

Число учащихся постепенно росло; вскоре открылся класс и для девочек. Но власти отнеслись к новой еврейской моде подозрительно. Взятки не помогали: всем так или иначе ручку не позолотишь – над исправником стоял пристав, над приставом – еще кто-то, дальше – чиновники еще более высокого ранга. В результате была отправлена кляуза в городскую управу, затем донос в Петербург, и школу закрыли по приказу высокого начальства.

36

Лаг ба-Омер – еврейский праздник, имеющий исторические традиции. В этот день обычно разжигаются костры.

Ходили упорные слухи, что из-за кляузы торчат уши местных традиционных меламедов. Новая школа представляла для них нешуточную конкуренцию, а чего не сотворишь ради заработка? Всего лишь год и просуществовала ивритская школа в местечке, а вот, поди ж ты – успела зародить в молодых душах неистребимый интерес к древнему языку, протянуть надежную связь с далеким, но все еще живым прошлым, зажечь негасимую свечу на долгом трагическом пути поколений…

Итак, школа закрылась. Шансов попасть в русскую гимназию практически не существовало. Что оставалось делать? Мысль послать Шоэля в Палестину впервые пришла в голову его деду Исайе Рахмилевичу. Там, в молодом городе Тель-Авиве, открылась ивритская гимназия «Герцлия» [37] , куда съезжаются на обучение дети со всех стран диаспоры. К тому же стало известно, что вскоре после праздников туда направляется группа учеников из Одессы в сопровождении одного из преподавателей «Герцлии».

37

«Герцлия» – первая светская гимназия на иврите, открытая в Тель-Авиве в начале 20-го века.

Шоэлю уже исполнилось тринадцать. Когда дед вынес свое предложение на семейный совет, оно обсуждалось совсем недолго. Йоэль согласился сразу, а Фейга, хотя и обеспокоилась не на шутку, не стала перечить решению мужа. Ясно, что матери трудно согласиться отправить сына в столь дальние края! Но все вопросы, касающиеся образования детей, традиционно решал отец. Роль Фейги ограничилась, таким образом, материальной подготовкой шеилкиного путешествия. И она собрала сына в дорогу так, что он не замерз бы и на северном полюсе: в огромном, набитом до отказа бауле едва умещались теплая обувь, толстые шерстяные рубашки, подбитое ватином пальто…

Впервые в жизни Шоэлю предстояло ехать на поезде и потом еще и плыть на пароходе! Мальчик чувствовал себя как во сне. Сколько новых вещей и картин предстояло ему увидеть! Вот огромная Одесса, где они с отцом остановились в гостинице «Россия». Вот трапеза – кошерная рыба в гостиничном ресторане. А за его стенами шумят улицы, грохочут телеги, как бешеные, проносятся машины, слышатся непривычные пугающие звуки. Тут и трамвайные звонки, и автомобильные сирены, и стук лошадиных копыт, и скрип, и визг колес, и шум шагов многолюдной толпы… Сумасшедший, суматошный город!

Однако не меньше суматохи было и на палубе парохода «Иерушалаим» в день отправления. Шоэль присоединился к группе учеников «Герцлии», которую возглавлял учитель Душман – молодой человек с коротко подстриженной бородкой. Он вез своих подопечных в Тель-Авив, куда они возвращались после летнего отпуска в России. Ребята говорили на иврите с сефардским произношением. К ним и присоединились новенькие, а среди них – Шоэль Горовец.

Прозвучал третий гудок, пришло время расставания. «Иерушалаим» отчаливает от пристани, отец остается внизу на причале. Люди прощально машут платками, кидают в воздух шапки, благословляют пароход, отплывающий в страну предков. Пароход медленно отходит – все дальше, дальше…

вот уже почти не различить провожающих, вот уже и сама Одесса остается вдалеке, еще немного – и Россия исчезает за горизонтом.

Теперь вокруг – лишь море, солнце и синева, облака и звезды. Пароход останавливается в Куште, Измире, Салониках, на греческих островах, в Бейруте. В каждом из портов «Иерушалаим» стоит в течение долгих часов. На лодках подплывают мелкие торговцы, карабкаются на борт, наперебой предлагают разные товары – главным образом, южные фрукты. По вечерам чужие города превращаются в гирлянды сверкающих огней. Шеилке отведено место на деревянной полке третьего класса, в трюме. Но неудобства не смущают мальчика: группа ребят из «Герцлии» держится вместе, скучать не приходится. Шоэль наслаждается музыкой беглого иврита и без труда привыкает к сефардскому произношению. Как хорошо стоять на борту и смотреть на длинную, вскипающую пеной борозду, тянущуюся за пароходом, любоваться на упругие прыжки дельфинов, пытаться разобрать их послания на беззвучном дельфиньем языке, которые они оставляют в морском воздухе, прежде чем снова исчезнуть в синей глубине…

На Святую землю направлялись и паломники из Болгарии. Вечерами они пели грустные балканские напевы, и питомцы «Герцлии» не отставали, затягивая в ответ свои ивритские песни. Шоэль подпевал.

И вот настал день, когда Душман воскликнул:

– Галилейские горы! – и указал на горную гряду, синевшую на востоке.

Шоэль вскинул голову. Сердце его забилось, как если бы он увидел материнский дом. На палубу парохода Русско-палестинской компании «Иерушалаим» высыпала возвращающаяся в Палестину молодежь, хором затянула песню: «О, родная земля, дорогая земля!..»

Стояла осень, над землей стлался несмелый утренний свет. Пароход бросил якорь, спустили трап, и вот уже дети сидят в лодке, которая доставит их на берег. Еще немного – и ноги Шоэля ступят на эту древнюю землю. Яффский порт кишит людьми. Смуглые, темнокожие, в красных фесках, бритые и с косицами на затылках, грузчики, торговцы, дети, закутанные в покрывала женщины, лошади, ослы, верблюды… – все это пестрое разнообразие двигалось туда и обратно, гудело, издавало пронзительные гортанные звуки. Разноголосый шум восточного порта, море до горизонта, плеск опускающихся в воду весел и крепкие, обнаженные торсы гребцов, крики торговцев фруктами и напитками, запах жареных каштанов и горы сладостей, – поистине, то была дивная и пестрая мозаика цветов и звуков.