Неподвижно лишь солнце любви

– Ты не думай, – продолжала она, – что, если у нас вдруг что-то не сложится, будто ты разбил моё сердце. Я давно мечтала о настоящей любви, мечтала, как Асоль о принце. Но принц всё не являлся.

– Положим, и я не принц, – с усмешкой сказал Теремрин. – Или на безрыбье и рак – рыба?

– Не надо так говорит. Ничего подобного я не имела в виду. Я вовсе не собираюсь тебя сравнивать с принцем из «Алых парусов». Время иное и возможности иные. Но чувства, которые испытала к тебе в Пятигорске и которые испытываю сейчас, поверь, нисколько не меньше, чем у той девушки, дождавшейся своего принца. И я могу сказать, что тоже дождалась своего принца. Моя жизнь ведь очень обыкновенна и проста. Школа, институт, теперь вот снова школа, только в ином качества. То была ученицей, а теперь вернулась туда же учительницей. В школе коллектив в основном женский. Ну а к случайным знакомствам я всегда относилась скептически.

Видимо, она ждала с его стороны какого-то вопроса. Ну, хотя бы об институте, о студенческой жизни, о студенческих компаниях, но он ни о чём этом не спросил. Они вышли на пляж. В разных его уголках сидели парочки. Кто-то плескался в полумраке, громко восхищаясь водой, которая, по возгласам, была теплой, как парное молоко.

– Это что за строение? – поинтересовалась Ирина, указав на башенку, отдалённо напоминающую рубку корабля.

– Лодочная станция. Завтра, если хочешь, можем покататься на лодке.

– Можно, – ответила Ирина, – давненько не каталась на лодке.

– А нам, пожалуй, пора уже домой. Корпус-то вот-вот закроется.

– И здесь, как в Пятигорске? – спросила Ирина.

– Порядки везде одинаковые.

Вернувшись в номер, они ещё долго стояли в лоджии, обнявшись, и любовались подсвеченной фонарями берёзовой аллеей. Мошки вились над фонарями. По аллее проходили парочки, но уже не прогулочным, а торопливым шагом, поскольку спешили в корпус. Где-то вдалеке, в пансионате «Клязьма» или даже в «Берёзках», которые были чуть подальше, играла музыка, а вокруг всё постепенно затихало и замирало, словно готовясь ко сну. Ирина положила ему на плечо свою голову, и он трепетно перебирал пальцами её золотистые завитки волос.

А вечер был удивительным и неповторимым, и ещё более удивительной и неповторимой обещала быть ночь.

Отдых в «Подмосковье» был безмятежным и прекрасным. О Синеусове Ирина почти и не вспоминала. Всё, что происходило с ней и в Пятигорске, и в Кисловодске, и теперь здесь, в доме отдыха, казалось ей сказкой, поскольку прежде судьба не баловала её. Отец оставил семью давно, и, кроме незначительных элементов, никакой помощи от него не было. А ведь девочку, вырастающую в девушку и со временем превращающуюся в женщину, должен воспитывать отец, даже в большей степени, нежели мать. Ведь это воспитание должно основываться на строгом благочестии. Важен и своеобразный личный пример. Недаром многие девушки выбирают себе в мужья юношей, которые чем-то походят на их отцов. Ведь если отец настоящий, достойный уважения, девушке есть с кем сравнивать своего избранника. Строгость отца ограждает от ошибок, помогает своевременно разгадать коварных ловеласов и предостеречь от общения с ними.

Ирину воспитывала мать, воспитывала одна, а это не так-то и просто, особенно если учесть загруженность учительницы и невысокое материальное обеспечение этого воспитания. Мать привила Ирине скромность, ответственное отношение к порученному делу, уважение к нелегкому, но считавшемуся в те годы почётным и благородным труду учителя. Круг общения был таков, что в него неоткуда было попасть претенденту на руку и сердце. Ирина была красива, но красота привлекала, порой, не того, кого надо, привлекала тех, кто хотел просто позабавиться с эффектной девушкой. Особенно это было заметно во время учёбы в Москве, когда за Ириной пытались ухаживать сокурсники с вполне определёнными целями. Историко-архивный институт был весьма престижным учебным заведением, и учились там студенты из семей, занимавших в обществе солидные места. Вряд ли кто-то из пытавшихся ухаживать за ней, рассматривал её в качестве возможной спутницы жизни. Ну а после института она влилась в сугубо женский коллектив. И вдруг такая встреча в Пятигорске! Справедливости ради надо признать, что Синеусов был для неё, провинциальной девушки, вполне достойным, даже завидным женихом. Ну, а уж Теремрин и подавно. Впрочем, Ирина специально не искала себе женихов. И Синеусов, а потом и Теремрин появились на её пути случайно. Оба они, а особенно Теремрин, выгодно отличались от всех её прежних знакомых, которые вертелись в поле её зрения, не трогая сердца.

Тому, как относился к Ирине Теремрин, могла позавидовать любая из её подруг. Да, что там подруги-провинциалки!? Этому могли позавидовать и многие её прежние московские сокурсницы. Одно волновало, как мы уже видели: имели ли эти отношения серьёзную перспективу. Елена, соседка её по номеру в санатории, как-то сказала, что для Теремрина самым главным в жизни было всегда лишь творчество. Всё остальное являлось приложением к литературной деятельности. Но Ирина тогда подумала, что по отношению к ней всё будет иначе.

Глава пятая

Для Александра Синеусова те дни были не самыми лёгкими и удачными в жизни. Да, он справился с заданием главного редактора, да, очерк о генерале Стрихнине был напечатан и понравился тому, кто заказывал его. Но радости этот мнимый успех не доставил, потому что успехом его публикацию считало только начальство.

Конечно, его очерк вряд ли стал определяющим в судьбе генерала Стрихнина. Но, если бы он, Синеусов, написал всю правду о том, что происходило в дивизии, если бы сам не устранился от этой правды и не закрыл на неё глаза, увлечённый сиюминутными удовольствиями, то, вполне возможно, сыграл бы благую роль, помешав выдвижению выскочки и бездарности. А рассказать правду в то время уже было можно, если и не в военных, то, по крайней мере, в некоторых гражданских изданиях.

Было и ещё одно обстоятельство, которое волновало Синеусова – реакция на его очерк со стороны журналистской братии. Его поступок не нашёл одобрения. Его статьи, очерки, заметки и прочие материалы стали дружно возвращать на доработку с самыми несуразными замечаниями. Над ним словно издевались.

Между тем, главный редактор обещал ему дать недельку на подготовку материалов для журнала, и Синеусов собрался провести её вместе с детьми в Доме отдыха «Подмосковье». Уже и путёвку взял, причём опять же не без помощи главного, который и звонок организовал, чтобы устроили в хороший номер. Но в последнюю минуту Синеусов понял, что этот его рабочий отдых только масла в огонь подольёт, а потому отправил отдыхать с детьми свою маму.

А тут ещё главный редактор поторопился с выдвижением его на должность уже не ответственного секретаря, а своего заместителя, ускорив увольнение полковника, который вполне бы ещё мог послужить несколько лет. Обстановка в коллективе обострилась ещё более. И, хотя теперь никто ничего не отваживался сказать ему в глаза, поскольку дело о назначении решилось, и оставалось лишь дождаться приказа, изменившееся к себе отношение он чувствовал постоянно.

В верхах происходило что-то непонятное. Кадровые перестановки стали делом привычным. Блатные стремились в группы войск, поскольку там ожидалась раздача лакомых кусков, причём немалых. К участию в дележе пирога допускались «достойные», разумеется, в первую очередь те, кто готов был поделиться с благодетелями, туда их направлявшими. Здоровые силы, которых в армии всегда большинство, пытались помешать всем этим безобразиям, но у здоровых сил в смутные времена возможностей всегда меньше. Смутные времена выдвигают на первые роли деятелей, которых Иван Лукьянович Солоневич метко окрестил ублюдками и питекантропами.

Министр обороны ринулся омолаживать кадры, увольняя без разбора, во-первых, всех, кто старше по возрасту его самого, во-вторых, тех, кто, по его мнению, староват для службы. Изгонялись опытные и, что главное, честные и порядочные люди – люди, сильные волей, которые способны были помешать насильственному развалу Державы и армии. Взлетали на высокие должности выскочки, бездари и хапуги, которые ничему помешать не могли, да и вряд ли бы захотели. Не все и не сразу поняли, что шла подготовка к развалу СССР и к уничтожению боевой мощи Советской Армии. Но, даже на фоне этих стремительных выдвижений, назначение Синеусова казалось слишком странным. С должности корреспондента, минуя должность начальника отдела, сразу в заместители главного редактора! Такого прежде не бывало. И вот он, Александр Синеусов, привыкший относить себя к людям порядочным, людям честным и добросовестным, ощутил с ужасом, что оказался по одну сторону баррикад со всякого рода негодяями. О высоком его назначении и о направлении представления на досрочное присвоение очередного воинского звания быстро стало известно не только в журнале, где он служил, но и в других изданиях.

А вскоре последовало ещё одно поручение, очень похожее на первое, при выполнении которого тоже нельзя было не покривить душой. Кто-то мог сказать о нём с завистью, что попал, мол, парень в струю, но Синеусов оценил это иначе: не в струю он попал, а в капкан. И выдвижение, и досрочное присвоение воинского звания надо было теперь отрабатывать. Отказаться же от свалившихся на голову благ в себе сил не нашёл. Он даже не пытался себя оправдывать. Какие уж тут оправдания? О поездке в дивизию Стрихнина вспоминал, как о чём-то весьма отвратительном и мерзком, и особенно стыдно было перед другом и однокашником, которого там встретил, перед Андреем Световитовым.